Темная душа: надо память до конца убить - Ирина Павловна Токарева

сильные эмоциональные переживания. Последнее время он жил, как узник в одиночной камере. Вам, наверное, известно, что происходит в жизни вашего сына? Может, личная трагедия? Несчастная любовь. В таком возрасте с ними это часто случается.

– Несчастная любовь? Что вы! – Элеонора поправила ночник на тумбе у кровати сына. – Лайонел скоро женится по обоюдному чувству. Здесь у него все складывается. Но он художник, понимаете. Смотрите.

Она подвела доктора к картине. Подняла покрывало, скрывающее холст. Доктор поднес к носу пенсне и присвистнул.

– Сами посудите, много ли нужно сил, чтобы рисовать подобное? Порой он забывает не только поесть, напрочь теряет ощущение реальности.

– Согласен. Все-таки, миледи… Следите, чтобы он работал без фанатизма. Меньше дышал красками, больше времени проводил на свежем воздухе. В противном случае, один из величайших живописцев, рожденных Британией, не дотянет даже до своего двадцати пятилетия. Я пойду, мои услуги вам не понадобятся. Ему нужен отдых и уход, который вы сможете обеспечить.

Глава 13.

Нью-Йорк, США, XXI век.

Кэт не оставляла попыток дозвониться до Джерри. Идя по галерее, она набирала и набирала его номер. С одним и тем же нулевым результатом. Раздраженная, она влетела в мастерскую, швырнула мобильник на оттоманку. Он завалился в щель между сиденьем и витым подлокотником.

Мозес Гершт, работавший чутко, оторвался от холста.

– Зачем же так темпераментно, деточка? – укоризненно насупился он, – Тише… Спокойнее… Артур божился, что вы будете мне помогать, а не мешать.

– Простите, мистер Гершт, – устыдилась Кэт, – Я больше не буду шуметь.

Удовлетворенный ее сконфуженным видом, старец нацепил на крючковатый нос бинокулярные очки, что висели у него на шее, с пиететом коснулся полотна сухой кистью.

Кэт, все еще красная от стыда, чудовищным усилием воли собралась с мыслями. Пристроившись за спиной мастера, стала наблюдать за его действиями.

Вполголоса пререкаясь с кем-то невидимым, Мозес счищал с холста бурые лишаи. Льняные волосы девы на картине сияли в свете ламп. Палитра потемнела. Стоило реставратору немного поменять освещение в комнате, как краски сделались глубокими, образы – объемными.

Кэт показалось, что с картины потянуло ночной сыростью. Надо же, и бабочка-лимонница, недавно порхавшая над ножкой девушкой, пропала. Вместо нее желтел нарцисс. Мерцающая вечерняя дымка, висящая над полем, на глазах превращалась в густой молочный туман. На картине наступала ночь.

«Магия! – подумала Кэт, наблюдая за творящимися с полотном метаморфозами, – Эта картина волшебная. А эта дева… Я знаю ее » …

Реставратор, словно не замечая присутствия за плечом подручной, завздыхал, расстроено закачал сединами, громко разворчался.

– Нет, нет, – услышала Кэт, – Моня, старый пень, откуда растут твои корявые руки. Так не пойдет. Не кошерно. Ты халтурщик, Моня, ремесленник, и грош тебе цена…

Она отшатнулась, будто ей влепили оплеуху. В сварливом голосе старика сладостной музыкой звучали до боли родные интонации – интонации, которые Кэт с упоением слушала от Сёмы Цедербаума, доброго друга с Брайтон-Бич. Мозес Гершт говорил по-русски.

– Господин Гершт, мне кажется или вы действительно говорите по-русски? – спросила Кэт, глядя в окутанный сиянием старческий затылок.

– Я действительно говорю по-русски, – ответил реставратор. К ней обратилось его посветлевшее лицо. – Оно вам удивительно?

– Удивительно?! Мы с вами в центре Манхеттена, стоим перед картиной британского художника, которая находится в реставрационной мастерской галереи Мэлоуна. Артура Мэлоуна, республиканца, типичного представителя американской бизнес элиты! Здесь «удивительно» – слабо сказано!

– Стоим мы, может, на Манхэттене. Но белый свет я увидел на Малой Арнаутской. А где родились вы, милая барышня?

– В Питере.

– Вейз мир! Встреча двух морских держав! Грех не отметить. Пойдемте, выпьем чайку, побеседуем.

Он взял Кэт под руку и, еле доставая пушистой головой ей до подбородка, отвел в соседнюю комнату, где была оборудована персональная кухонька господина Гершта. Здесь стояла старая массивная витрина, заполненная посудой из серебра и фарфора. Были видавшая виды чугунная плита, компактный холодильник с богато исцарапанной дверцей, и большой, грубый стол под кружевной скатертью. На окнах трепетали цветастые занавески. Обстановка простая, если не сказать, что примитивная. Щедро наделенная советским, коммунальным обаянием. У Кэт слезы навернулись на глаза.

– Садитесь! – распорядился реставратор. Полез в буфет за посудой, накрыл стол с проворностью заправского официанта. – Как говорится, чем богат! Мои гастрономические привычки родом из далекого детства, деточка. Уж не побрезгуй.

Кэт смотрела на нарезную булку, поданную прямо на деревянной разделочной доске, золотистый чай в чашке, подтаявший брусок масла в расписной масленке, банку вишневого варенья и не верила глазам. Все здесь ей было близким, бесконечно родным. Словно она целую жизнь назад отправилась в кругосветное путешествие и вот вернулась, блудная, пропащая дочь, уже не чаявшая увидеть родимый дом. Она сказала об этом старику.

– Теперь вижу, что русская ты, Катюша, – пошевелил кустистыми бровями реставратор, – большую часть жизни прожила здесь, в Новом Свете, но сама тоскуешь по родине. А как иначе? Я и сам тоске подвержен. Бросал из-за нее и Париж, и Ниццу, и даже Рио-де-Жанейро. Бежал в Одессу-маму. Сейчас Одесса не та. И я не тот, чтобы бежать.

Он был не Мозес, а Моисей Герцевич. Гражданин мира. Обладатель массы противоречивых профессий. Скрипач, шулер, художник, моряк дальнего плавания, фарцовщик, журналист, учитель литературы, реставратор и, да, официант. Пятнадцать последних лет он жил в Нью-Йорке.

– Шулерство здесь не в фаворе, – со вздохом поделился Моисей Герцевич, – поэтому я занимаюсь реставрационным делом. На него хоть спрос есть.

Моисей Герцович уважал выпить чайку – в его буфете хранились целые залежи чаев на разные вкусы. Любил поговорить, порассказать что-нибудь интересное. Кэт любила послушать. Они нашли друг друга. Беседа затянулась на часы.

– Блондинистая мадам на лугу, – вспомнил Моисей Герцевич, когда от начала чаепития прошло чуть ли не полдня. – Ты говоришь, написал ее Бойс. Художник крайне сомнительной биографии, изгой и почти что легенда. С утра я корплю над мадам в скрюченном, словно зародыш, состоянии. И вижу отчетливо руку Милле. А ты утверждаешь – Бойс. Бойс – никто. Существовал ли вообще этот прохвост?

– Моисей Герцевич, – строго не согласилась Кэт, – зря вы так о Бойсе. Он не прохвост, а гений. Только не говорите мне, будто никогда не видели его полотен. А раз видели, то сомнений в его таланте возникать у вас не должно! Раз вы корпите над мадам с самого утра, значит должны были увидеть очевидное! Ступайте, взгляните на нее еще раз. Это не Милле. Это самый, что ни на есть, настоящий Бойс.

– Не знаю, не знаю, – заупрямился старец, хотя Кэт видела, что он прячет в своих старомодных бакенбардах ухмылку, – где Бойс? В каком, пардон, месте Бойс,