Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Моя золотая драгоценная женушка, я, кажется, заболтался и могу стать для тебя скучным, но это то, что просачивалось через мое сердце эти дни, сейчас я тебе это и выливаю. Не думай, моя радость и мое сокровище, что в моем сердце все заполнено только литературой и боевыми впечатлениями… там есть постоянный уголок для моей детки и наседки, и в этом уголке не стоячая вода, а вечно переливающаяся и волнующаяся влага… Я думаю о тебе так много, что иногда сам над собой рассмеюсь… более того, я стою все пред новыми и новыми вопросами, и это в момент, когда через две недели будет 12 лет [ошибка: 11 лет со дня венчания] нашей общей жизни. Я как-то, полушутя-полусерьезно, набросал в прошлом письме о твоем физическом изменении, а ведь я над этим перефантазировал немало, сидя ли в своей убогой халупе или блуждая по холодным окопам… Не смейся, моя ласковая, хотя соглашаюсь – тут немало забавного. Это письмо пойдет только завтра – случай впервые. Дай, моя голубка, твои глазки и головку, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.30 октября 1915 г.

Дорогая Женюрочка!

Могу набросать тебе еще несколько слов, так как казак идет к почтарям не сейчас. Ты спрашиваешь, подавать ли заявление или посылать агента. Мне думается – первое, и возможно скорее, чтобы не потерять время. Я думаю, библиотека все равно не пропадет, потому что там всюду на корешках моя фамилия. А когда получишь деньги, тогда можно послать и агента, чтобы найти наше добро. Имея деньги в руках, можно будет уже поспокойнее обсудить все дело: возвратить ли деньги или придумать что-либо иное. Ведь, конечно, за такой длинный период наше добро свелось к пустякам. Библиотеку же можно будет перекупить на том аукционе, который, вероятно, состоится, если все наши блага не попали к иностранцам.

Я, командующий 1-й бригадой, т. е. полками [зачеркнуто 134 и 135], но сижу на левом боевом участке, так как он слишком далеко от начальника дивизии, а на этом участке те части, о которых ты упоминаешь. Офицеры мои меня посещают, хотя я и очень далеко от них – не менее 10–12 верст: Митя был до четырех раз и застал только раз, возле позиции… Вчера был Тринев; сидели с ним целый вечер, пили чай и очень много разговаривали. Он умный человек и наблюдательный; он признает, что то, что сейчас происходит, от прежнего – как земля от неба, и он уже перечислял грустные результаты, но он далек от тех мрачных красок, какими обрисовывают новый режим другие. Заместитель – человек грубый и к новым функциям неподготовленный, но где же теперь искать лучших? Жатва беднеет, и колосья скашиваются один за другим. Хорошо и то, что он человек старательный и энергичный. Но что всего интереснее, оказались в полку офицеры, для которых мой режим рисовался суровым и которые от заместителя ждали облегчение… они ошиблись, но факт все же забавный, так как свой режим я лично считал мягче мягкого. Тринев лиц не назвал, а я, понятно, не настаивал.

Сейчас в свободные минуты занят наброской моего теоретического труда.[15] Мыслей – хотя отбавляй, и общую программу представляю себе ясно, но откуда я возьму книги? Мне нужны будут: 1) все уставы (наши и иностранные), которые касаются быта и правил армии; 2) все учебники тактик (наши и чужие), чтобы просмотреть отдел о воспитании и т. д. и т. д., истории войн, особенно великих мастеров, чтобы выловить их приемы и манеру воспитывать… Видишь, моя рыбка и ласточка, куда потянуло твоего супруга и чем начинает наполняться его башка… Конечно, в Петрограде все библиотеки могут оказаться к моим услугам, но они все, вероятно, заперты, нет библиотекарей, нет людей для поисков.

Сейчас у нас прекрасный солнечный день, ветра нет, и в моей комнатке ясно и весело; даже ожили мухи, а ночью, когда я работаю, к свечам подлетал даже комар, посмотрел на нас с недоумением, пропел короткую песню весны и, нервно ища тепло, сгорел на свечке…

Давай головку и малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.1 ноября 1915 г.

Моя славная женушка!

Получил сегодня от тебя два письма – от 24 и от 25 октября. Ты все повторяешь, что нет [писем] от нас с Осипом (подбригадный, вероятно, он, если ты не удостоила этим званием Трохвыма)… Я не знаю, где пропадают мои письма; я за это время написал тебе никак не менее 10 писем. Вероятно, все они плетутся по дорогам или изучаются каким-либо трудолюбивым цензором.

Между прочим, Трохвым, произносящий нашу букву «и» вроде чего-то среднего между «ы» и «и», ближе к «ы», по-видимому, стал в тупик, как же ему произносить те слова, где есть «ы», и решил эту букву заменить гласным «и». Так, он «сыр», «дым» произносит «сир», «дим». Выходит все это ужасно смешно, и тем смешнее, что он сам всего этого не замечает. Я делаю иногда так, что он раз пять повторит свое классическое «сир»… и еле держусь от смеха.

Сейчас Осип читает «Войну» Арцыбашева, а Троф[им] и Кара-Георгий трогательно его слушают. Вещь свежая (написано в конце прошлого года) и характерна тем, что автор за несколько месяцев войны «убил» младшего сына, «убил» близкого дому корнета и «оторвал обе ноги» мужу дочери; кроме того, старика отца сделал полубезумным, старуху-мать – слезливой старчески, а дочку, продолжавшую глубоко любить мужа, очень мило заставил волноваться при виде знакомого мужчины… Интересно, какое настроение и какой патриотизм руководил писателем, когда он набрасывал эту трагическую и порнографическую картину! Допустим даже, жизненную и реальную… Мне почему-то попутно с этим вспоминается эпизод из эпохи Наполеона. Он посылает в разгаре боя своего адъютанта с приказанием к маршалу. Передав важное приказание, адъютант с окровавленной головой карьером летит назад, чтобы доложить об исполнении приказания. «Vous êtes blessé», – спрашивает его Наполеон. «Je vous demande pardon, sire, je suis mort. Coeur»,[16] – отвечает адъютант, падает с лошади и умирает на месте. Было ли это в действительности, кто знает, но легенда (та же литература) французская подхватила факт, разнесла его по всему миру и сохранила до наших дней. Легенда не ошиблась, как Арцыбашев, она знала, что и как надо говорить. А наши писатели остаются тонкими и развратными бытописателями, вне потока, охватившего Россию… и когда все, от мала до велика, хотят помочь великому делу, они одни стоят в стороне и не желают пособить ему даже пером – своим великим и единственным орудием. А теперь у них даже клич стоит: «Говорить, только не о войне». Она, видишь ли, надоела этим тонким организациям. Что же они, какие-то птицы небесные? Когда страна ведет вся войну, всё только о ней думает и говорит, они затянут какую-то вне войны звенящую ноту? Для кого, в каких смыслах? Когда стоишь далеко от этого, то отказываешься понимать и нашу молодую литературу, и ее носителей. Обалделые какие-то! Воображаю, как Генюша был доволен, получив 4 по истории и 5 по диктовке. По-моему, ему надо почувствовать под собой почву и получить вкус, а там уж он должен выйти на дорогу. Кирилочка же страшно меня рассмешил своей двойкой по французскому… мал больно, ему они должны лучше растолковывать. Интересно, как он отнесся к своей двойке?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});