Серая мышь - Николай Омельченко

— Сейчас же уходи отсюда! Молю тебя, ради всего святого!..

Это был не ее голос, не голос моей нежной Калины, так похожей на мою мать, но это была она, Калина. Произнесенные ею слова прозвучали так, будто в них была предсмертная мольба. Если бы не эта мольба, я бы схватил дочь за руку, — у меня хватило бы сил, — и унес ее куда глаза глядят. Но я не стал этого делать, пошел к выходу и уже у двери обернулся: Калина стояла на помосте и ждала, пока я уйду, лицо ее страдальчески кривилось; таким в трудные минуты становилось лицо моей матери. О, как она сейчас была похожа на мою мать — беленькая, круглолицая, голубоглазая! Ничего от смуглого рода Джулии, как в Тарасе и Джемме, все наше, славянское. Я не стал отягощать своим присутствием дочь, вышел на улицу и тяжело опустился на скамейку рядом с отелем. Так и просидел бесчувственно, как истукан, пока не услышал голос Калины:

— Папа, пошли ко мне, ты простудишься, весна такая сырая.

— Лучше бы я умер в тот момент, когда увидел тебя здесь.

— Не говори глупостей, ты сам меня учил: никакая работа, если она честная, не может быть позорной.

В номере она не выдержала и расплакалась, уткнувшись личиком в мое плечо:

— Папочка, ты все видел?

— Я видел твою напарницу, и этого достаточно.

— Я когда-то думала: если кто-нибудь из наших увидит меня здесь, то я… ну, помнишь того индейского мальчика?.. Я, как и он, уйду в Ниагару, в радугу…

— Не надо, доченька, думать об этом. Не надо, если ты любишь нас. Кроме нас, ты никому не принесешь горя своим уходом. Надо выжить, моя девочка.

Уже стемнело, а мы сидели, не зажигая света. Калина, как в детстве, взобралась ко мне на колени и плакала. Я слышал, как она иногда тихо смеялась, вероятно, далее в горе у человека бывают свои затаенные радости; скорее всего, это была радость общения со мной и того, что наконец все как-то прояснилось, нет у нее больше скрытой от меня тайны, так мучившей ее. Ей хотелось быть до конца откровенной со мной, и она сказала:

— Я хорошо заработала, теперь у меня есть деньги…

— Какие это деньги? Разве на этом много зарабатывают? Я заберу тебя к нам, твоя комната свободна, там роботы Жунь Юнь. Приезжай и занимай ее, будешь жить с нами, отступись от этой канадской моды — жить отдельно. Пусть так живут парни, а девушка до замужества должна жить с родителями. Не надо подражать Джемме, у нее и характер другой, и зарабатывает она больше тебя. На днях вернулась, мы встретили ее.

Калина отстранилась от меня:

— Почему так рано?

— Как и положено, — сказал я.

— Ничего подобного, с ней что-то случилось, а вы от меня скрываете.

— Мелочи…

— Но из-за этих мелочей вы поссорились! — уверенно сказала Калина.

— Откуда ты это взяла?

— Все оттуда же… Если бы вы не поссорились и ты чем-то не донял ее, она бы никогда не сказала, что я работаю у Джеймса Лина. Только она знала об этом, я ей доверилась. А теперь ты ее обидел, наверное, сказал, что я хорошая дочь, а Джемма плохая, и она не преминула доказать тебе, что я хуже нее.

Я грустно улыбнулся. Никогда бы не подумал, что Калина столь проницательная девчонка, — прямо как в воду глядела, знает свою сестру; кто же, кроме нее, мог мне обо всем рассказать?

— И все же я заберу тебя домой, — настаивал я. — Сейчас же.

— Сейчас нельзя. Придется заплатить большую неустойку — у меня же контракт.

— Я заплачу, у меня есть небольшие сбережения, я уверен, что их хватит. Мы отложили себе на похороны, я и мама, — все отдадим, лишь бы тебя забрать отсюда.

— Я останусь, папа…

В номер, не стучась, вошел тот самый тип, режиссер, как представила мне его когда-то Калина. Он включил свет; помятое напудренное его лицо побагровело. Уставившись на Калину, сидевшую у меня на коленях, он заорал:

— Это еще что такое! А я-то тебя считал скромницей!

— Это мой папа, — спокойно ответила Калина.

— Ну, так я скажу при нем, — уже спокойнее, но все же недовольным тоном произнес режиссер, — работала ты сегодня из рук вон плохо, не было ни страсти, ни импровизации. Завтра к десяти утра на репетицию.

Он вышел, не простившись, как, кстати, войдя, не поздоровался.

— И ты работаешь с такими людьми? — спросил я.

— Приходится, — вздохнула Калина.

— Сейчас же порви контракт! Нельзя иметь дело с такими типами!

— Да разве все в нем, — грустно улыбнулась Калина. — Он парень ничего, не такой злой, как хочет казаться.

— Может, он пытается за тобой ухаживать? — выдавил я из себя. — Он так ревниво поглядел на меня…

— Ну что ты, папа! — рассмеялась Калина. — Это он блюдет нашу честь. Ему давно опротивели женщины, с которыми он работает. Он презирает нас, считает нас рабочими лошадками. А спит только с мальчиками.

— Значит, не хочешь домой, не хочешь угодить своему старому отцу? Может быть, я проживу дольше, если ты будешь рядом…

— Не надо, папа! — едва сдержала слезы Калина. — Когда ты говоришь такие слова, мне не хочется жить.

И все же даже в те минуты я больше всех любил Калину. Да простят мне остальные дети и Джулия, но что поделаешь, если это правда. Может, оттого, что после каждого общения с младшей дочерью, даже после такого печального, я все больше понимал, что Калина — единственный человек, который по-настоящему любит меня за то, что я ее отец.

— Папочка, — ласково просила она, — ну разреши мне доработать до конца контракта, осталось всего полгодика.

И я сдался.

— Только с одним условием, — как можно строже сказал я. — После окончания контракта ты покидаешь этот дрянной городишко и будешь жить до замужества у нас.

— Хорошо, — согласилась Калина и поцеловала меня.

— А работу мы тебе найдем, как-нибудь уж найдем, — обещал я, хотя не очень в это верил.

Всю дорогу обратно я думал: что было бы, если бы мой отец или моя мать увидели свою внучку в этом грязном отеле в той роли, в какой выступала она перед десятками налившихся пивом похотливых мужчин? Все почему-то хотят заглянуть вперед, представить себе, как будут жить их дети, внуки, правнуки. Но природа разумна, она делает все так, чтобы не омрачить дней ныне живущего несчастьем будущего, — всему свое время.

34

Осень нынешнего года рано, еще в сентябре, дохнула морозцем, потом целый месяц держалось тепло, полыхали в парках красными и золотыми колерами черностволые канадские клены, в нашем палисаднике до поздна цвели розы Джулии. Особенно прекрасна осень на кладбищах, где плоские могилы с втиснутыми в них небольшими плитами, густо лежащими рядом, и банальные надгробные памятники, поставленные тем, что побогаче, засыпаны большим и ярким, как солнце, кленовым листом, а кругом такая тишина, что слышно, как на обезлистевшем клене что-то грызет черная канадская белка и выпрастывается из густых кустов калины запутавшийся в ветвях лоснившийся, точно покрытый лаком, дрозд. Нет в Канаде кладбища, где бы не залегли могилы украинцев, не холмики, как на далекой, недоступной для меня Украине, а плоские могилы со скромными дощечками, на которых выбито лишь имя да две даты — рождения и смерти. Недавно я побывал на небогатом кладбище «Проспект» в итальянском квартале на Санте-Клер, где особенно много похоронено украинцев. Там лежат и грешные кости Богдана Вапнярского-Бошика. Потащила меня туда Лукерья. Пришла к нам и, как всегда, прежде всего попросила Джулию:

— Одолжи мне на пару часов своего У ласа.

— Зачем он тебе?

— Хочу сходить на кладбище за калиной.

— Сама не можешь?

— Боюсь. На днях какие-то хулиганы изнасиловали там восьмидесятилетнюю старуху. А мне еще и семидесяти нет, так что еще опаснее появляться одной.

— Фу, какая-то патология, — брезгливо сказала Джулия.

— Так одолжишь?

— Пусть идет, если согласен, — как и обычно, ответила Джулия.

Я слышал их разговор, сошел вниз — откровенно говоря, хотелось прогуляться, я сидел за своими записками с пяти утра и устал, а за окном манила яркими красками и теплым солнцем осень.

— Согласен, согласен, — на ходу сказал я.

И вот мы на аллее; по сторонам залегли обсыпанные осенними листьями могилы; у забора с проломленными досками, такого же, как где-нибудь у нас на Волыни, кучерявились густые кусты калины. Кто и когда посадил их здесь — неизвестно; не исключено, что кто-то из уже лежащих под могильными плитами. Старая калина по осени молодо краснеет крупными, как вишни, сочными ягодами; каждая ее кисть весит не меньше фунта. Такой калины я у нас на Волыни и не видал, хотя привезли ее с Украины; в Канаде никто, кроме украинцев, не собирает эту съедобную ягоду, употребляемую для лечения людских недугов. Лукерья считает ее панацеей от всех болезней. Каждую осень она собирает калину, сушит, приготовляет из нее настойки или просто развешивает в доме пучки и сохраняет в натуральном виде чуть ли не до нового урожая: угощает, поит, лечит опять же украинцев, так как никто из других национальностей, даже Джулия, верящая в снадобья из трав, калину не признает, — как это можно употреблять ягоды, выросшие на кладбище!