Жан Оторва с Малахова кургана - Луи Буссенар

Быстро покончив с трапезой, Жан собрался с мыслями.

Он придвинул к себе лист бумаги, взял перо и начал писать: «Дорогой отец… дорогая матушка… дорогие мои обожаемые родители…»

Внезапно перо выскользнуло у него из рук, сердце забилось все сильнее, рука задрожала, слезы выступили на глазах, и рыдание вот-вот готово было вырваться из груди. Оторва, человек из железа, почувствовал, что его неукротимая воля слабеет. Ах, если б он был один! Но русские смотрели на него. Русские, которые знали, что его ждет, восхищались выдержкой и достоинством пленника.

Что ж, на глазах у врага негоже выказывать недостаток самообладания… надо утаить от них как нечто постыдное минутную слабость, такую естественную и человечную. Оторва сжал зубы, тяжело вздохнул и проглотил слезы. Потом закурил сигару и снова принялся спокойно писать.

Он писал долго, стопка исписанных листочков росла. Душа отважного и нежного солдата изливалась в тысяче прелестных подробностей. Немало слез прольют его близкие, читая это. Зуав медленно перечитал письмо, которое дышало любовью, и поставил свою подпись. Потом, не думая больше о том, смотрят ли на него русские, поднес письмо к губам, как делал это, когда ребенком писал матери: «Прими мой крепкий поцелуй, который я кладу в конверт!..»

Молодой человек красиво, не без щегольства, выписал адрес на конверте:

«Господину Мишелю Бургею

Командиру эскадрона в отставке

в Нуартер (Эр и Луар)

Франция

(Заботами майора Павла Михайловича)».

Какое-то время Жан сидел в задумчивости и тихонько бормотал про себя:

— А как же Роза?

Он машинально протянул руку к бумаге, как бы собираясь снова писать. Но тут же передумал. «Зачем? Я исчез более шести недель назад… На войне это долгий срок… Он наводит на мысли о вечной разлуке. В полку наверняка считают, что я убит… Милая Роза!.. Она уже оплакала меня и не надеется на встречу… Стоит ли заново причинять ей страдания и писать о том, как велика моя любовь и как разрывается мое сердце при мысли, что я теряю ее навсегда! О-о, как я мечтал о нашем с ней будущем!.. Великолепная жизнь!.. Офицерский чин!.. Эполеты!.. Воинская слава! Прекрасные мечты, у которых — увы! — нет будущего, которые через несколько часов уничтожит смерть. Что ж, приходится смириться! Да, лучше промолчать! Дочь солдата, она собиралась стать женой солдата и должна была быть готова к славной, но полной риска жизни».

Оторва сидел, облокотившись о стол, подперев руками лоб, с блуждающим взглядом, не замечая, как бегут часы. Вот уже и рассвет встал над городом, проникая за решетки каземата.

«Вот и день! Что ж, я уже не стану ложиться. Бессонная ночь!.. Если и не первая в моей жизни, зато наверняка последняя… А потом отдых… навсегда!»

Тут он заметил, что его мундир в пыли и грязи.

При мысли о том, что он предстанет перед расстрельной командой в обличье пьяницы, подобранного на улице, его охватил стыд.

Безупречный солдат, он хотел быть начищенным и надраенным, как на параде.

Знаками Жан попросил своих стражей принести ему щетки, ваксу, мыльную воду. Солдаты превосходно поняли француза и поспешно предоставили в его распоряжение все свои туалетные принадлежности. Гетры, ботинки, шаровары, пояс, куртка, феска — он все внимательно осмотрел, почистил щеткой, надраил с той ловкостью и тщательностью, с какой это делают старые служаки.

Работа спорилась: и вот уже снаряжение засверкало, как новенькое. Потом зуав старательно, с мылом вымыл руки, шею и лицо и снова стал самым блистательным из зуавов всех трех зуавских полков.

Русские в восторге наблюдали за этим великолепным солдатом, олицетворявшим собой французскую армию. Для человека, которому предстояло вот-вот расстаться с жизнью, он держался с необыкновенным достоинством.

И все же морщина пересекала его лоб. Час казни приближался, а майор Павел Михайлович еще не появлялся. Неужели что-то могло ему помешать выполнить обещание, нарушить взятое на себя священное обязательство присутствовать при казни?

Несомненно, произошло что-то серьезное. Несчастный случай?.. Ранение? Или хуже? Вполне возможно, тем более что союзные армии удвоили интенсивность огня, словно французы и англичане решили устроить зуаву кровавые похороны.

На колокольне собора часы пробили девять. Каждый из девяти ударов сопровождался залпом картечи.

Наступила роковая минута.

В каземат быстрым шагом вошел унтер-офицер, поприветствовал Оторву и жестом предложил ему следовать за собой.

Жан встал, положил письмо на видное место на столе и последовал за унтер-офицером. У выхода, с оружием к ноге, выстроились солдаты. Прозвучала короткая команда. Солдаты окружили зуава, вскинули ружья на плечо и тяжелым шагом тронулись в путь.

Снаряды, бомбы сыпались градом. Двигаться следовало осторожно, используя для прикрытия оборонительные сооружения, чтобы не попасть под обстрел.

Для казни осужденного выбрали ход сообщения, расположенный позади третьей линии укреплений.

Через пять минут команда была на месте. Хотя земляные работы только еще заканчивались, маленькая группа уже оказалась прикрыта от огня. Оторва прислонился спиной к откосу и бросал тревожный взгляд на дорогу. Он думал о своем друге майоре:

«Его все нет… Господи, что же с ним произошло?»

К Жану подошел унтер-офицер и знаками показывал, что ему не будут завязывать глаза и связывать руки.

Это свидетельство уважения со стороны великодушного противника глубоко тронуло Оторву. Он не знал, как ему поблагодарить унтер-офицера, и ограничился тем, что крепко пожал ему руку, добавив к этому обычное:

— Боно московец!

Потом зуав, подставив лицо солнцу, застыл в воинской стойке в ожидании смерти. Он ни на что больше не надеялся.

Унтер-офицер повернулся к своей команде, стоявшей неподвижно в пятнадцати метрах от зуава. Прозвучала команда зарядить оружие. Звякнули затворы, щелкнули взводимые курки.

— Не пришел! — грустно прошептал Оторва, стараясь держаться потверже, несмотря на чувство ужасного одиночества, охватившего его в этот последний час.

Снова послышалась короткая команда, заглушенная грохотом разрывов, как заглушает гроза стрекотанье кузнечика. Солдаты, действуя с механической четкостью, прижали приклады к щеке.

Оторва отважно смотрел на стволы карабинов, из которых сейчас вырвутся свинцовые горошины, окутанные язычками пламени.

«Прощай, отец!.. Прощай, матушка!.. Прощайте, Буффарик и Питух… Прощайте, товарищи по оружию… братья… мой полк… мое знамя!.. Прощай, Роза!.. Прощай все, что я любил!..»