Невеста Борджа - Джинн Калогридис

К тому времени, как Альфонсо и Лукреция вернулись в Рим — это произошло в середине октября, — булла была обнародована, и Чезаре повел на Романью свою армию, в которую теперь входило почти шесть тысяч солдат, предоставленных ему королем Людовиком.

Все мы — Лукреция с Альфонсо и мы с Джофре — вынуждены были каждый вечер за ужином выслушивать повествования о последних подвигах Чезаре. В отличие от своего предшественника, Хуана, Чезаре был проницательным стратегом и прекрасным командиром, и Александр непрестанно возносил хвалу своему старшему сыну. В те дни, когда новости с фронта боевых действий были хорошими, он едва сдерживал радость — и не мог скрыть раздражения, когда они были плохими.

Поначалу все шло хорошо. Первым правителем, потерпевшим поражение, стала Катерина Сфорца, француженка по происхождению, хозяйка Имолы и Форли и племянница разгромленного Лодовико. Город Имола, потрясенный численностью армии Чезаре, сдался сразу, без борьбы. Форли, в крепости которого засела Катерина, продержался три недели. В конце концов солдаты Чезаре взяли стены штурмом. Попытка Катерины покончить с собой не удалась, и ее взяли в плен.

Часть этой истории я услыхала в изложении его святейшества, а часть узнала от донны Эсмеральды.

— Она — храбрая женщина, эта графиня Форли, хоть и француженка, — тем вечером заявила Эсмеральда, когда мы остались одни в моей спальне. — Куда храбрее, чем тот ублюдок, который взял ее в плен.

При мысли о Чезаре она на миг поджала губы, потом вновь вернулась к рассказу.

— Самая храбрая во всей Романье. Когда мятежники убили ее мужа, она сама повела солдат против убийц и проследила, чтобы всех виновных перебили. И она красивая: у нее золотые волосы и кожа, мягкая, словно мех горностая, — так про нее говорят. Ее мужество столь велико, что, когда к ней явился Чезаре с французами, она сама вышла на городские стены, не страшась ни дыма, ни пламени, и руководила обороной. Она пыталась покончить с собой, чтобы не попасть в плен, но люди Чезаре ее опередили. Она потребовала, чтобы ее передали королю Людовику, и французские солдаты так восхищались ею, что хотели отпустить ее. Но дон Чезаре…— Донна Эсмеральда скривилась от отвращения и строго взглянула на меня. — Разве я не предостерегала вас, мадонна, разве не говорила, что он несет одно лишь зло? Этот человек одержим дьяволом.

— Предостерегала, — негромко отозвалась я. — Ты была права, Эсмеральда. С тех пор не прошло ни единого дня, когда я не пожалела бы, что не прислушалась к твоим словам.

Смягчившись, донна Эсмеральда продолжила:

— Этот мерзавец пожелал взять ее себе. Он возит ее за собой, мадонна. Днем ее содержат как пленницу, а по ночам он забирает ее к себе в шатер. Он обращается с ней, как с обычной шлюхой, принуждает ее ко всяческим извращениям, берет ее силой всякий раз, как ему заблагорассудится. А ведь она — женщина из знатной семьи! Говорят, будто это смутило даже короля Людовика и он лично бранил Чезаре за такое обращение с пленницей.

Я отвернулась, пытаясь скрыть от Эсмеральды охватившую меня ярость и боль. Чезаре доказал, что в душе он столь же жесток и груб, как и убитый им брат. Я закрыла глаза, вспомнив тот ужасный миг беспомощного гнева, когда Хуан силой вошел в меня, — и мне захотелось заплакать над судьбой Катерины. Одновременно с этим я испытывала невыразимое презрение к Чезаре и гнев на себя — и, увы, укол ревности.

— Следующий на очереди — Пезаро, — продолжала Эсмеральда. — И его жителям не на что надеяться, потому что этот трус Джованни Сфорца давно их бросил. Чезаре без труда захватит этот город. — Она покачала головой. — Его ничто не остановит, донна. Они с французами пройдут по всей Италии. Я опасаюсь за честь каждой женщины, живущей в Романье.

Однако даже в той напряженной обстановке, что царила у нас в доме, была одна причина для счастья: Лукреция вот-вот должна была разродиться, и оба они — и она сама, и ребенок, энергично брыкающийся у нее в животе, — были совершенно здоровы. Мы с Альфонсо цеплялись за этот единственный источник надежды и радости, в надежде на то, что внук, в котором будет течь одновременно и кровь Борджа, и кровь Арагонского дома, заставит Александра относиться к Неаполю более благосклонно.

Срок подошел в конце октября. Я как раз собиралась ложиться спать. Мои дамы уже сняли с меня платье и головной убор и причесывали меня, когда от входной двери меня кто-то позвал. Я сразу узнала голос донны Марии, старшей фрейлины Лукреции.

— Донна Санча! Моя госпожа рожает и зовет вас! — Эсмеральда тут же принесла мне плащ; я кое-как закуталась в него и поспешила за донной Марией.

В спальне герцогини Бишелье стояла пустая колыбель, уже заполненная подушками и ожидающая появления нового юного вельможи.

В одном углу комнаты стояло старое, украшенное искусной резьбой специальное кресло для роженицы — на нем рожала еще мать Родриго Борджа. Сейчас на этом кресле сидела Лукреция; щеки ее пылали, лоб блестел от пота. В очаге горел огонь, но на Лукреции было теплое одеяние для защиты от холода; оно было задрано до бедер, до отверстия в сидении кресла, так, чтобы повитуха могла осматривать роженицу. Рядом с босыми ногами лежало меховое одеяло, чтобы Лукреция могла укрыться, для удобства либо из соображений приличия.

Рядом с ней сидела та самая повитуха, которая уже ухаживала за ней годом раньше, когда у Лукреции случился выкидыш. Пожилая женщина улыбалась. При виде этой улыбки меня захлестнуло облегчение.

Глаза Лукреции были полны страха, свойственного всем роженицам, но была в них и радость — она знала, что на этот раз ее страдания завершатся счастливо.

— Санча! — выдохнула она. — Санча, скоро ты станешь тетей!

— Лукреция, — весело парировала я, — скоро ты станешь матерью!

— Иди сюда, — позвала она, разжав судорожно стиснутые на подлокотниках кресла руки и протягивая их ко мне.

И снова я взяла ее за руки. На этот раз не было ни вины, ни печали — лишь ожидание чудесного конца.

Роды продолжались далеко за полночь, почти до самого рассвета. Схватки были сильными, но не жестокими. Повитуха сообщила, что ребенок лежит правильно и, поскольку Лукреция уже один раз успешно разрешилась от бремени, вторые роды пройдут легче.

Незадолго до того, как занялся рассвет первого ноябрьского дня, Лукреция пронзительно вскрикнула и поднатужилась изо всех сил — и первенец моего брата завопил, шлепнувшись на сильные, натруженные руки улыбающейся повитухи.

— Лукреция! — воскликнула я, когда она ахнула и натужилась снова, рожая послед. — Дитя здесь! Вот оно!

Лукреция в изнеможении откинула голову на спинку кресла. Она глубоко вздохнула, потом улыбнулась. Донна Мария тем временем послала за кормилицей.

А потом повитуха, уже успевшая искупать ребенка, поправила меня.

— Вот он, — провозгласила она с такой гордостью, как будто это было ее заслугой. — У вас сын, мадонна.

Мы с Лукрецией переглянулись и рассмеялись от радости.

— Альфонсо будет так горд! — сказала я.

По правде говоря, я сама была преисполнена такой гордости и восхищения, как будто это был мой собственный ребенок, — возможно, потому, что я давно уже поняла, что у меня никогда не будет детей.

Выкупав младенца, повитуха тут же туго запеленала его в мягкое шерстяное одеяло. Она подняла его, чтобы поднести к матери, но тут вмешалась я — выхватила малыша и прижала к себе.

Его личико все еще было плоским после прохождения через родовые пути; маленькие глазки были крепко зажмурены. На голове красовался влажный золотистый пушок. Конечно же, он просто не мог ни на кого походить сразу после рождения, но я взглянула на сжатые кулачки, тихо рассмеялась, когда малыш раскрыл крохотный ротик и зевнул, и увидела в нем Альфонсо. Я уже убедила себя, что сердечко, бьющееся в этой груди, будет таким же добрым.

Меня захлестнула любовь такой силы, какой я и вообразить себе не могла, и в этот миг я поняла, что люблю этого младенца сильнее собственной жизни, даже сильнее, чем моего дорогого брата. Ради него я охотно совершу все, что угодно.

«Альфонсо, — с нежностью подумала я, — маленький Альфонсо». Сыновей принято было называть в честь отцов. Я осторожно положила малыша на руки Лукреции и с радостью и гордостью стала ожидать, когда она объявит во всеуслышание его имя.

Лукреция с блаженной, любящей улыбкой посмотрела на сына. Не могло быть никаких сомнений в том, что она станет самой любящей матерью на свете. Она с безграничным удовлетворением подняла взгляд и заявила:

— Его зовут Родриго — в честь его деда.

И ее внимание снова оказалось безраздельно приковано к ребенку.

Хорошо, что так получилось, ведь иначе Лукреция увидела бы мое возмущение; у меня было такое чувство, словно она дала мне пощечину. Так я узнала, что мать моего ненаглядного племянника считает его более членом дома Борджа, чем Арагонского дома.