Белая королева - Филиппа Грегори

Позже Эдуард прикоснулся губами к моим волосам.

— Помню, как крепко ты прижимала меня, когда я был парализован страхом, любовь моя, — сказал Эдуард. — Я так тебе благодарен! Ведь тогда я впервые шел в бой, понимая, что могу и проиграть. Да что там, меня просто тошнило от страха!

— А я впервые в жизни видела бой. Даже не бой — резню! — Я прильнула к груди мужа. — Это ужасно, Эдуард! Я не знала, как это бывает.

Он лег на спину, вытянулся; лицо его было мрачно.

— Да, это ужасно, — наконец согласился он. — И никто на свете не любит мир так, как воины, побывавшие в схватке. Я положу все силы, но приведу нашу страну к миру, заставлю знатных людей принести нам присягу верности. Клянусь тебе в этом. Мы должны прекратить эту бесконечную, бессмысленную борьбу и положить конец этой проклятой войне.

— Да, ведь война — это зло, — уверенно произнесла я. — И нет в ней ничего благородного!

— Ее нужно непременно остановить, — поддержал меня Эдуард. — И я это сделаю.

Некоторое время мы оба молчали, и я уж решила, что Эдуард уснул, но он, оказывается, просто о чем-то серьезно размышлял, подложив под голову руки и глядя на позолоченный балдахин.

— О чем ты думаешь? — спросила я. — Тебя что-то тревожит?

Эдуард вздохнул и ответил не сразу.

— Нет, ничто не тревожит, однако сегодня мне придется еще кое-что сделать, прежде чем я смогу спокойно уснуть.

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Нет, любимая, это мужская работа.

— Что же это за работа такая?

— Пустяки. Тебе совершенно не о чем беспокоиться. Ровным счетом ничего страшного. Ложись и спи. Я скоро.

Но меня уже охватила тревога. Я села на постели.

— В чем дело, Эдуард? У тебя такой вид, словно… у меня просто слов нет! Так в чем все-таки дело? Ты не болен?

Эдуард с какой-то странной резкостью поднялся с кровати и начал одеваться.

— Успокойся, любимая. Мне просто нужно кое-куда ненадолго сходить и кое-что сделать. А когда все завершится, я приду и хорошенько отдохну. Жди меня через час. А пока ложись и спи — я ведь снова разбужу тебя, как только вернусь, я еще тобой не насытился.

Я рассмеялась и послушно вытянулась на простынях, но, когда Эдуард оделся и тихо вышел из комнаты, я встала, накинула теплый капот и босиком, стараясь не шуметь, на цыпочках прокралась через приемную к выходу из его покоев. Стражники в дверях с изумлением, но молча уставились на меня. Я, не проронив ни звука, кивнула им, и они, подняв свои алебарды, дали мне пройти. Я чуть помедлила возле лестницы, глядя вниз на перила, винтом уходившие в глубокий лестничный проем. И успела заметить, как коснулась этих перил рука Эдуарда, — он явно спускался на самый нижний этаж, где прямо под нами находились комнаты Генриха. Потом внизу мелькнула темноволосая голова Ричарда; судя по всему, он ждал Эдуарда. Затем до меня, точно со дна колодца, донесся голос Георга:

— А мы уж решили, что ты передумал.

— Нет, — отозвался Эдуард, — сделать это необходимо.

Только тут я поняла, что у них на уме, у троих братьев, выигравших свою первую совместную битву под тремя золотыми солнцами, сияющими в небесах; у тех троих, которых благословил Господь, чтобы они никогда не знали поражений. Но я не крикнула и не остановила их. Я не бросилась вниз, не схватила Эдуарда за руку, не стала отговаривать его от злодеяния. Я догадывалась, что Эдуард и сам пребывает в смятении, но все же не бросила свое мнение на ту чашу весов, которая позволила бы состраданию перевесить. Ведь тогда нам пришлось бы опять жить бок о бок со своим реальным врагом и надеяться лишь на то, что Бог спасет и сохранит нас. Я старалась не размышлять о том, что будет с нами, если братья Йорки сейчас это сделают. Не размышлять о том, что в будущем кто-то другой может сотворить и с нами нечто подобное. Я видела ключ у Эдуарда в руках, слышала, как этот ключ поворачивается в замке, как открывается дверь в комнату Генриха, но стояла тихо. И позволила троим Йоркам войти внутрь.

Генрих, безумец или святой, был законным правителем страны. Тело его считалось священным. И находился он в самом сердце своего собственного королевства, своей собственной столицы, своей собственной крепости: здесь ему ничто не должно было угрожать. Его стерегли хорошие и порядочные люди. И для дома Йорков он являлся узником чести. А потому должен был пребывать у нас в полной безопасности, словно у себя во дворце; и Генрих доверял нам как гарантам своей защищенности.

Что он, хрупкий и слабый, мог сделать против троих молодых воинов? Как могли они не проявить милосердия? Генрих являлся их двоюродным братом,[25] был одной с ними крови. Эти трое Йорков некогда принесли ему клятву любви и верности. Когда они вошли к Генриху, тот спал как дитя. Боже мой, думала я, что же станется со всеми нами, если трое мужчин оказались способны убить совершенно невинного человека, беспомощного, точно спящий младенец?

Именно поэтому я всегда так ненавидела Тауэр! Именно поэтому его высокие темные залы и могучие стены, омываемые водами Темзы, неизменно наполняли мою душу самыми мрачными предчувствиями. Смерть Генриха была на моей совести — ведь я знала о ней еще до того, как она за ним пришла. Только Господь да моя собственная совесть понимали, как тяжко мне будет отныне жить с этим. Но я еще не догадывалась, какую цену мне предстоит уплатить за молчаливое соучастие в этом преступлении, за то, что я все видела и слышала, но не протестовала.

Гневные мысли проносились в моей голове. Ни за что больше не вернусь в постель Эдуарда! Нет! Не могу, не желаю оставаться в его постели, ведь когда он вернется ко мне, я буду чувствовать на его руках запах смерти. Я больше не желала ни дня оставаться в Тауэре, не желала, чтобы мой маленький сын спал здесь, в «самом безопасном» месте в Англии, где вооруженные люди могут войти в комнату невинного человека и удушить его, прижав к лицу подушку. И я решила пока что подняться к себе, поворошить дрова в камине и просидеть всю ночь у огня. Я бы все равно не уснула, и я ни минуты не сомневалась: Йорки только что сделали первый шаг по тому пути, который неизбежно приведет в ад.

ЛЕТО 1471 ГОДА

Мы с матерью сидели посреди ромашкового луга в саду королевского поместья Гринвич, и теплый запах цветов окутывал нас со всех сторон. Гринвич достался мне в качестве королевского приданого и стал одним из самых любимых моих уголков. Мать вышивала, а я подбирала ей нитки. Дети убежали к реке и под присмотром няни кормили там уток. Я все время слышала их звонкие голоса; дети дали каждой из уток имя и сердились, когда птицы почему-то на эти имена не отзывались. Время от времени до меня доносился восторженный писк моего маленького сынишки, и каждый раз сердце мое радостно подпрыгивало: я была счастлива, что у меня наконец родился мальчик, принц, веселое и спокойное дитя. Судя по всему, мать мою посещали примерно те же мысли, и она удовлетворенно кивала, словно беседуя сама с собой.