Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

В заключительном слове

Приват-министр поблагодарил

Собравшихся за оказанное до

Верие. В ближайшее полнолуние,

Продолжал приват-министр,

Мы открываем роторно-конвейер

Ную линию по обезглавливанию

Делегентов. Да здравствует сво

Бода, да здравствует демокра

тия. Ура!

Под «Ура» декламатор получил очередную зуботычину, и ему пришлось начать все сначала.

— Политчас? — зло спросил Варфоломеев.

— Политвек, — поправил Синекура и разъяснил: — А ведь был хороший поэт, совесть народа, интеллектуал.

Внезапно карающая рука заскрежетала и неестественно вывернулась в сторону. Синекура цыкнул.

— Просил же проверить! — Он озабоченно огляделся по сторонам, не решаясь оставить здесь экскурсанта, но потом все же сказал: — Подождите здесь, я позову оператора.

Синекура скрылся. Варфоломеев подошел к мученику и заглянул ему в глаза. Человек смотрел на него невидящими глазами и только двигал красными губами:

— Зову я смерть, мне видеть невтерпеж…

Варфоломеев отшатнулся. Неужели сам?! Но что же Энгель, не смог переправить, не смог замазать?! По розовой щеке поэта покатилась прозрачная слеза. Варфоломеев решил помочь ему и вытереть слезу казенным рукавом. Да как-то неловко, неудачно задел поэта по носу. И тут случилось непредвиденное. Нос у поэта отвалился на пол. На лице осталась лишь овальная проекция этого человеческого органа, белая, неживая, пластиковая. Сзади послышался хохот. Смеялся Синекура, довольный своей проделкой.

— Это же муляж, тренажер, — сквозь всхлипывания говорил главврач. Опытный образец. Ха, ха! Эх, товарищ, товарищ, ну даешь! Вот ведь, нет у вас доверия к демократии.

— У меня ни к чему нет доверия, — зло ответил Варфоломеев. — Я устал. Может, хватит на сегодня экспериментов?

— Да полноте, господин хороший, полно злиться, — внезапно изменившимся голосом начал Синекура, — нечего строить жалобное лицо. Поэта пожалели? Ха, врете, господин Петрович, полно прикидываться. Я ведь следил за вами. Дай, думаю, посмотрю, понаблюдаю, что за личность. Что же вы праведником сейчас вдруг? Я же видел, заиграли глазенки, когда я вас кругами водить стал. Нет, определенно вы наш человек. Ах, какое удовольствие вы пытались скрыть! Признайтесь. — Голос Синекуры странным образом походил на голос Васи Караулова.

— Да в чем? — не выдержал землянин.

— Вы меня в прошлый раз скальпелем упрекнули, намекали, мол, часто ли я операции делаю, но сегодня я вас поймал, дорогой мой товарищ Петрович. Признайтесь: радостно было наблюдать нашу работу?

— Глупости.

— Э, нет, у вас вот здесь, — Синекура чуть не в глаз полез к землянину, — морщиночка, как лакмусовая бумажка. Я видел радость хирурга, да, да, вы и есть хирург, прирожденный, волею божией хирург. Ну а как же иначе избавишься от этих подлецов человеческого духа? Перевоспитанием? Уговорами? Логикой? Чушь. Они сами кого хочешь уговорят и опять, что ли, людям по второму кругу, в революционном порыве… Неужто для этого наука им жизни вернула, бессмертие вручила — живи, народ, радуйся?

И гильотину в придачу.

— Гильотину? — удивился главврач. — Ну что же, гильотина. Гильотина, пардон, да не та, наша гильотина совсем из другого материала. Тут уж вы не судья. Вы вот побудьте сначала в нашей шкуре, а потом и поговорим, поспорим о наших ценностях, хотя… — Синекура всплеснул руками. — Что же в самом деле, я и забыл про заявление, ха, ха! Чего же я вас буду агитировать, если вы сами заявление подали?

С огромным трудом землянин преодолел сладостное желание ударить экскурсовода по лицу. Испугался, вдруг и у Синекуры что-нибудь треснет и отвалится.

— Может быть, хватит?

— Хватит, теперь уже хватит, — холодно сказал Синекура и поднял с пола оторванный искусственный орган.

28

Прошло несколько дней. Синекура на время оставил Варфоломеева в покое, и это, как сказал Феофан, ничего хорошего не предвещало. Ведь не зря же он водил товарища Петровича по небоскребу, объяснял Феофан, ведь не Петровичу он показывал чистилище, а чистилищу Петровича. Хотел посмотреть, не признает ли кто-нибудь землянина родственником, другом или, по крайней мере, соратником. На вопрос же Варфоломеева, почему его, неизвестную начальству личность, поместили на розовый этаж, Феофан начал сально ухмыляться и всячески отлынивать от пояснений, мол, ты сам с усам, должен понимать, тебе, мол, виднее, и так далее.

Между тем обстановка в городе резко менялась. Газеты, регулярно приходящие к Петровичу, свидетельствовали о нарастании кампании вокруг деэксгумации. Приват-министр Лепелтье почти каждый день выступал с важными правительственными сообщениями о текущем моменте, говорил о новых технических победах, обращался с воззваниями к нации. В отдельной комнате, которую Петрович про себя называл красным уголком, был установлен видеоэкран, и вечерами здесь собирались обитатели розового этажа. Даже за столь короткое время было заметно, как изменились тон и направленность телепрограмм. Рекламные ролики, музыкальные номера, порнографические фильмы неуклонно отступали и информационное пространство все больше заполнялось декларациями, постановлениями, указами. Вместо рекламы туризма теперь все чаще появлялись сообщения о тайфунах, землетрясениях и цунами. Несколько раз было объявлено о закрытии международных авиалиний, связывающих свободный город Центрай с регионами, позволившими себе злобные выпады против нашей демократии. Феофан грубо матерился в ответ на эти сообщения и все призывал объявить коллективную голодовку с требованием немедленно выпустить их на свободу. Но обитатели розового этажа не поддержали коллегу. У тебя, мол, жировой запас, а нам что? — жаловались папы. Кстати, здесь Петрович познакомился еще с дюжиной центрайцев, очевидно, ранее оживленных, но явно помешанных на женском вопросе. Из старых знакомых только Энгель не смотрел телевизор, он был занят своим важным делом и с утра до ночи замазывал имена бывших классиков. Книги ему теперь привозила на автотележке новенькая медсестра. А вот Урса не появлялась.

Как-то вечером, когда основная масса уже смотрела очередные репортажи о встречах приват-министра с народом, Петрович постучал в комнату Феофана. Не дождавшись ответа, он попытался открыть дверь. Дверь не открывалась, а изнутри эти двери не запирались в принципе. Петрович нажал посильнее и дверь, хотя и с трудом, но поддалась. Не зная, что и подумать, землянин еще подналег и с удивлением обнаружил, что дверь забаррикадирована кроватью. Кое-как он пролез внутрь. Феофана не было. Было впечатление, что кто-то выпрыгнул в окно. Окно было открыто, и оттуда тянуло тонким июльским сквознячком. Перегнувшись, Петрович увидел Феофана, с огромным напряжением ползущего по связанным простыням вверх. Огромная розовая туша покачивалась над облаками. Круглый багровый череп Феофана казался космическим небесным телом, проплывающим над вечерним городом. В метре от цели землянин схватил верхолаза за шиворот и с божьей помощью побыстрее вытащил его от греха подальше.

Феофан кряхтел, сопел, держался за правый бок.

— Фу ты, зараза, говорил себе: знай меру. Фу, фу.

Выяснилось: старый развратник и до этого часто лазал на голубой этаж. Всегда брал с собой коньячок и закуски, сколько мог, а в следующий раз может взять и товарища Петровича, если тот никому не скажет, потому что хороших женщин и так мало.

Все это походит на сон, думал Варфоломеев, отдыхая после ужина на мягком ложе. Феофан вместо благодарности за помощь сунул ему небольшой красочный конвертик. Там было написано: «Дорогой Петрович! Синекура перевел меня на голубой этаж. Здесь только женщины, к несчастью, падшие. Но дело не в этом. Во мне что-то сломалось. Я все время думаю над вашим вопросом. Помните, тогда на площади, в ночь на полнолуние, вы спросили: «Кого представляет приват-министр?» Я сказала, что он представляет народ, но теперь я думаю, как же так, у него нет никакой партии, а все вокруг кричат: да здравствует приват-министр Лепелтье! У него и программы-то своей никакой не было, надергал у других. Но все вокруг кричат: да здравствует, да здравствует! Ведь это действительно странно. И я решила проверить, откуда он взялся. Я посмотрела в институтском компьютере оказалось, он бывший главврач нашего эксгуматора, еще до Синекуры, лет за десять. Понимаете? Мне кажется, это вам будет интересно. И еще одно, нет, даже не одно, еще два слова. Цветы мои, конечно, были ужасны, правильно вы их на пол сбросили. И еще хочется вам сказать, Петрович. Не знаю, можно ли, мне стыдно в этом признаться. Вы такой смешной были на полу, как ребенок, спали калачиком. Извините, я вас поцеловала. Все, пока, скоро ужин. Ваша (слово «Ваша» было подчеркнуто) Урса Минорис.» Постскриптум: «Опасайтесь Синекуру.»