Ржаной хлеб с медом - Эрик Ханберг

Настает миг умиротворения, когда больше не хочется ни есть, ни пить. Но до конца еще далеко. Надобно подождать, пока улягутся в животе яства, а потом можно снова наворачивать. Деревенские мужики привыкли сидеть долго, цедить не спеша, пока не придет не передаваемая словами приподнятость духа. Все видится в легком дурмане, но ум ясен. Хорошо подгулявший свадебный гость похож на шмеля — гудит себе и гудит. Захочет — прогудит трое суток. Что для него одна ночь — пустяк!

Деревенские бабы с таким вдохновением не гудят. Но по выносливости не уступают мужикам. Проторчат до утра, не допив и полрюмочки. Закалка! Не так ли приходится сидеть в хлеву, ожидая, когда опоросится свинья? Не окажешься рядом — задавит поросенка. Свинья разляжется себе на земле, чтобы поросята могли сосать, и ненароком кого-нибудь да придавит, пиши тогда пропало.

Порядком набравшийся мужик тоже опеки требует. Жены зарубили это себе на носу. Будут сидеть и ждать, даже если муж давно на том свете и ждать, собственно, некого.

В сарае вянут березки. В дверь заползают сумерки. В такие тихие часы слышно, как за тремя телефонными столбами вздохнет корова.

Бабка Амалия отсыпает на ноготь понюшку табака. Прицис прищуривается, не может взять в толк: перед ним на столе две бутылки или одна.

Вдруг Амалия подскакивает в испуге и локтем попадает Дарте в нос. Дзидра съеживается, Отшельник хватается за бороденку.

Грохот всех повергает в страх, тем более что разражается он среди ясного неба. На нем ни облачка. Гремит пронзительно и непривычно.

Придя в себя, все бегут во двор — что стряслось? Испуга как не бывало.

Отшельник запрокидывает голову: так и есть, громовержец сидит на крыше.

— Прохвост эдакий. Гляди-ка!

Никто не заметил, когда это Пролаза успел выскользнуть из сарая. Кому теперь интересно следить во все глаза за соседом, куда, зачем идет; не жениховские годы, когда взгляд, как тень, повсюду следует за другими. Пролаза, оказывается, втащил на крышу жестяное корыто, прихватил коровью цепь и со всего взмаха высыпал в корыто.

Обычно на свадьбе начинают громыхать, когда молодожены уже легли спать, неважно где — в комнате, в клети или сарае. Всегда найдется озорник, достанет стремянку и вскарабкается на крышу.

— Чтобы не спали в первую ночь, а делали, что положено делать.

Андрей Куга миролюбиво пеняет:

— Ты слишком рано начал, эти-то о спанье и не помышляют.

Пролаза в ответ:

— Чаешь дождаться, когда они лягут? Так и неделю без сна проторчишь.

Дзидра Берке смущенно опускает голову. Рейнис Раюм засовывает руки в карманы брюк. Приглашает всех обратно в сарай.

— Ну и перепугал же ты нас, — подытоживает бабка Амалия. В ее словах не слышно упрека, это — прощальный взмах рукой, что было, мол, сплыло.

Пролаза поднимает стакан:

— «После первой чарки Вейденбаум[5] морщился, вторая и третья проходили много легче». Точка. Андрей Упит[6]. «Просвет в тучах».

— Упит, кажись, помер.

— «Просвет» остался, — стоит на своем Пролаза.

СПРАВКА О ПРОЛАЗЕ

Фамилия Микелиса нисколько не соответствовала его характеру. Он вовсе не походил на тихоню, как явствовало из его тишайшей фамилии — Клусум. Но с фамилиями такое случается сплошь и рядом. Если вдруг понадобилось бы установить в этом деле соответствие, то, по меньшей мере, половине человечества срочно пришлось бы искать другие прозвища. Микелиса могли бы прозвать Тараторкой. Но прозвали Пролазой. Долгие годы жил-был Микелис Клусум, а как организовался колхоз, глянь, стал Пролаза.

В тот раз едва не обошлось без печальных последствий. В Озолгале созвали народное собрание. Приехали представители из центра, стали рассказывать о колхозах, толковать о кооперации. Зал молчал. Микелис сидел в первом ряду. Еще и поныне помнит он слова представителя:

— Светлое будущее латышского крестьянства — колхозы.

Сказав это, оратор замолк, поверженный в изумление откровенной ответной реакцией: не сводя с него цепкого взгляда, Клусум медленно качал головой. Вправо, влево. Как маятник. Казалось, это он пришел убеждать представителя власти, а не наоборот.

— Только объединившись, вы станете силой.

Снова тот же выразительный жест.

После собрания уполномоченный засунул пальцы за широкий ремень гимнастерки и потребовал у местных властей ответа:

— Кто этот классовый враг?

— Гол и нищ, как церковная крыса. Биография — что стеклышко.

— Он мне всю волость настроит против колхозов. Его место среди белых медведей.

Прошло довольно много времени, прежде чем выяснилось, в чем дело. Местные привыкли к странности Микелиса, не замечали ее. Зато человек незнакомый мог очутиться в пренеприятнейшем положении. Над физическими недостатками не принято смеяться, но по их вине частенько происходят казусы, которые остаются в памяти навечно. Должно быть, у Микелиса время от времени выходил из строя какой-то нерв, не исполнял того, что было предписано ему природой. И тогда Микелис начинал трясти головой, как бы выражая крайнее несогласие, причем глаза его смотрели пристально до неловкости. В тот роковой день представитель центра поначалу почувствовал смущение, но потом его охватил гнев.

Как позабыть о таком происшествии?

Несмотря на недоразумение, Клусум сделался горячим сторонником коллективного пути. Ходил агитировать других. Его, правда, не ахти как слушали, активность толковали по-своему:

— Кому терять нечего, тот может записываться в колхоз.

Но потом те же ворчуны сами выбрали его в правление «Колоса». Расчет был прост: понадобится ходить по делам да разговаривать, будет, по меньшей мере, человек, который горазд этим заниматься. Все ведь не могут речи толковать. Кто-то должен и работать. Меж тем Микелису тоже нужно было пахать и косить.

Но, научившись кстати и некстати с выражением изрекать: «Мы пахари», Микелис стал от плуга воротить нос. В деревне быстро смекают, где дело, где пустозвонство.

— Кто в своем собственном хозяйстве не умел управляться, тот и в колхозе не станет надрываться.

Дело дошло до того, что Клусум и вовсе расхотел ворочать вилами. И сам ничего не получал, и колхозу не давал. Плетение словес в Заливе не почитали за труд.

Так худо-бедно он и колупался — ни хаяный, ни хваленый. Вреда никому не причинял, кусок хлеба из рук не вырывал. Как бился в «Бетынях» до колхозов, так продолжал и при них.

В своей жизни Клусум успел сменить двух жен. Вернее сказать, жены сменили его. Рена еще молодкой спохватилась, что вышла не за того. Не дожидаясь, когда увянет, бросила Микелиса, перебралась в другой конец волости и умудрилась снова выйти замуж. Клусум порядочное время обходился один, но, войдя в зрелый возраст, отыскал вдовицу, которая привезла в «Бетыни» роскошный, кованный железом сундук для приданого и корову. Заботиться о потомстве Микелису не понадобилось: у Илзы уже подрастала дочка. Однако не задержалась у него и вторая жена. Укатила восвояси, забрав сундук и корову. Расстались они по-деловому, как хорошие друзья. Третью жену Микелис искать не стал. В Заливе об этом судачили и так и сяк.

Клусум был немногословен.

— Поди угадай каждый раз, что женщине нужно. Для нас, пахарей, главное — земля.

И уходил. Конечно, не пахать, а проверять в Нельтюпите мережи. Что ни говори, но в этом деле Микелис знал толк. Ни у кого ведь не было времени торчать с удилищем на берегу, а полакомиться свежей рыбкой хотел каждый. Так повелось, что Клусум долгие годы снабжал знакомых и по праздникам, и в будни. Из омутцев и колдобин под берегом Нельтюпите выманивал малую и большую рыбку. Радовался уловам и зарабатывал на карманные расходы.

В тех случаях, когда надо было гнуть спину всем вместе в поле, а поблизости оказывалась какая-нибудь лужа, Микелис вскоре исчезал:

— Пойду-ка пролезу к водичке.

Улетучиваться он умел при самых разных обстоятельствах. Изречение: «Пойду-ка пролезу…» — запало в память. Поди дознайся теперь, кто первый пустил в ход меткое прозвище, но оно тотчас было подхвачено. Сам Микелис к переименованию отнесся безболезненно. Гуляя по речным берегам, он научился воспринимать жизнь во всех ее превратностях, так сказать, в свете философских категорий, а также и направлять нежелательные разговоры по нужному ему руслу. Без колкостей и споров. Этот навык он перенял от цыган, которые время от времени наведывались в Озолгале. Одна встреча была особенно памятной. Клусум ехал на своей лошадке в центр. В дороге его обступили цыганки. Молодые и старые. Одна вцепилась в него и давай со всей страстью упрашивать.

— Дай, — говорит, — подержать в ручке звонкий талер, все равно, большой или маленький.

Микелис решил, что можно и пошутить. В тот же миг у него вырвали волос, намотали на монетку.