Когда листья станут золотыми - Кларинда

плечами, щелкнул кнопкой и вернул прежний канал.

…может быть, в недоступном раю

Мне сейчас назначаешь свиданье

И прощаешь мое опозданье

И былую неверность мою.

— Ладно, мне все равно выходить, — сказал пассажир, глядя за окно.

Автомобиль свернул к обочине и затормозил под припев песни.

Мона Лиза дель Джоконда,

Как я звал тебя с причала,

Ты мне нежно отвечала

Легким бризом с горизонта.

Мона Лиза дель Джоконда,

Пусть моею ты не стала,

ты всегда меня спасала,

нарушая все законы.[4]

— Назад-то как? — спросил водитель, пока пассажир расплачивался. — Или насовсем сюда?

— Назад к Калиновке выйду. Там автобус.

— Местный, что ли?

— Типа того.

Машина, зажужжав мотором в полную силу, умчалась по дороге.

Молодой человек секунду постоял, будто прислушиваясь к затухающим во внутреннем слухе словам припева. Затем свернул на тропинку и зашагал среди подсохшей травы и высоченных стеблей борщевика. Здесь каждый пригорок и каждый перелесок был похож на другой. Но вот за одним из холмов, поросших папоротником, открылось маленькое сельское кладбище.

Ограду латали сами жители — и работали старательно, на совесть, хоть и обходились подручными материалами. Все разномастные дощечки и фрагменты решеток держались крепко. Два столба у входа кто-то обвил искусственными цветочными гирляндами. Центральную дорожку посыпали песком.

Молодой человек остановился у скромного деревянного креста с фотографией пожилой женщины.

— Ты прости, баба Тоня… Видишь — как смог, так сразу.

Крест рассохся от дождей, но не покосился. Видимо, поправляли соседи, приходившие навестить своих ближних. Они же, наверное, вырывали сорняки — могила, конечно, заросла, но не так, как должна была бы за несколько лет. Все же, насколько тут душевные люди…

Тем не менее, работы хватало: нужно было выполоть оставшийся бурьян, поправить низкую оградку. Уложить на место камни, обрамлявшие могилу по краю. В довершение он прокопал небольшую канавку от креста к краю дорожки, чтобы по ней стекала дождевая вода. Для этого он взял лопатку, лежащую у соседней могилы — здесь, в деревне, действовало негласное правило, по которому вот так оставленными личными вещами мог спокойно пользоваться любой желающий, только на место клади потом.

Когда он заканчивал работу, послышались людские голоса. Молодой человек покосился в ту сторону, стараясь прятать лицо. Посетители кладбища были ему незнакомы, и он успокоился.

Все же задерживаться здесь он не рискнул. В большой церковный праздник не так уж мало народу навещали могилы своих родных. А встречаться ни с кем не хотелось, да и нельзя.

Но дорогу к автобусу он выбрал такую, чтобы хоть издали глянуть на деревню. Это ведь не Москва, которую Ричард настойчиво советовал не посещать. И раз уж довелось сюда выбраться, надо пользоваться.

Пустошь не изменилась за четыре года. Все та же равнина, иногда заболоченная, иногда покрытая перелесками (сейчас, в начале осени, они были особенно хороши — желтые, оранжевые, алые), та же тропинка, которую обрамляли редкие кустарники. От них доносился щебет птиц. Дрозды, свиристели и прочие мелкие пернатые пировали, склевывая созревшие ягоды. Человеческого присутствия они, как ни странно, почти не боялись — иногда какая-то птаха, сидевшая на веточке у самого края тропинки, весело глядела на подходящего двуногого глазками-бусинками и, чвиркнув, продолжала свое увлекательное занятие. В крайнем случае, отлетала на соседнюю ветку.

За очередным перелеском открылся вид на деревню. Может, и зря он решил пройти именно этой тропинкой — никаких сентиментальных чувств зрелище нескольких одноэтажных деревянных домиков не вызвало. С одной стороны, хорошо вот так начать жизнь с чистого листа, оборвав все старые связи, с другой — чувства тоже как будто обрубает, живешь по инерции.

А ведь его дом еще цел, и внутри вряд ли что-то изменилось. И часы наверняка лежат где-то в столе, и на стене еще висит зеркало, в которое он когда-то по пьяни засветил кулаком… Все представляется так ярко, будто это было только вчера.

При следующем шаге нога погрузилась в воду. Кроссовки мгновенно намокли, он охнул и отскочил назад. Сквозь траву поблескивала водяная поверхность.

Идиот, увлекся и забыл про колхозный пруд. От водоема за эти годы осталось полностью заросшее болотце, кто-то натыкал по краям несколько жердей — но он, задумавшись, не обратил никакого внимания на эти предостерегающие знаки. А ведь это, в конце концов, тоже памятное место. Где-то здесь должны быть остатки сгоревшей бани.

Время не оставило видимых следов пожарища, да он и не искал особенно, не слишком это приятно — разглядывать собственную могилу. Просто прикинул, где бы это могло быть… и где через много лет будет аллея, больничный корпус, стоянка флипов.

Будет или нет? Иногда это все кажется настолько нереальным, непредставимым, невозможным. Станет ли этот мир, признаки которого он и перечислять не хотел, когда-нибудь миром добрым и светлым, миром людей мудрых, великодушных и трудолюбивых, для которых нет чужих? И если да, как можно приблизить это превращение? Ну живешь, ну выполняешь честно свою работу, не причиняешь никому вреда — разве этого достаточно? Достаточно? Достаточно?

А сегодня что для завтра сделал я.

В другую сторону простиралась пустошь — если отвернуться от деревни и не прислушиваться специально, казалось, что человека здесь никогда не было. Пейзаж не давал никаких наметок — такие луга с редкими перелесками видели и шедшие на Русь воины Батыя, и Наполеоновская армия, и солдаты Третьего рейха смотрели, как по такой же заболоченной равнине движутся им навстречу израненные, не слишком хорошо вооруженные, но несломленные защитники родной земли, и древние прародители нынешних народов, сжимая в руках кремневые ножи, оглядывались в поисках диких зверей. Он невольно вскинул руки, будто защищаясь от обвала времени, где каждый век был булыжником, и каждая секунда — песчинкой.

Или же над зеленым лугом, над неяркой, неброской красотой русской природы в ее последнем сентябрьском расцвете, смешанном с увяданием, понесется легкий летательный аппарат, и в нем будет сидеть… кто? Как она сказала тогда: для меня живы все, кто когда-либо существовал на земле.

Так и ты для меня всегда живешь сейчас.

Наваждение не кончалось. Мир казался таким же, как обычно, и в то же время особенно остро чувствовалось: пустошь вокруг была частью огромной планеты. Он словно физически ощущал ее вращение, солнце перемещалось по небу с видимой скоростью, казалось, достаточно просто пожелать — и можно подняться в это небо, помчаться над земной поверхностью, над лесами и болотами, степями и терриконами, дальше,