О мире, которого больше нет - Исроэл-Иешуа Зингер

— Ну, о, некадейш! — кричали миснагеды и читали свою ашкеназскую «Кдуше», несмотря на то что хазан продолжал молиться по-сефардски.

Еще больше миснагеды кипятились, когда хасиды не произносили текст «Лехо дойди»[484], а пели его с хасидскими коленцами.

Во время каждого богослужения вспыхивали дикие раздоры, и моему отцу приходилось утихомиривать противников. Однако пока его не было, раздоры разгорелись еще пуще. Простецы жаловались, что хасиды забирают себе лучшие алии[485], лучшие гакофес[486], короче говоря, снимают сливки, а миснагедам оставляют кислое молоко — поднимать свиток Торы по завершении чтения[487] и прочие подобные не слишком важные алии. Как-то в субботу к Торе вызвали одного из простых — перелицовщика Шие, прозванного Фоней за то, что он любил рассказывать истории о «фоньках», у которых он служил в армии. Мойше-Мендл-мясник, который крутился среди хасидов, решил подшутить над перелицовщиком и шепнул ему, что его вызывают читать Тойхохе[488]. Это был обман, потому что в ту субботу не читали Тойхохе. Но перелицовщик страшно разозлился, при развернутом свитке Торы стукнул кулаком по столу на биме и по-солдатски послал всех хасидов к такой-то матери. Хасиды обозвали его нечестивцем и невеждой. Простые люди вступились за перелицовщика. Дело дошло до страшной ругани и даже до рукоприкладства. Понятно, что Мойше-Мендл-мясник сразу же засучил рукава своей атласной хасидской капоты и стал отвешивать мясницкие оплеухи простецам. Поскольку моего отца не было в местечке, и те, кто бил, и те, кого били, подали друг на друга в суд[489]. Помещик Христовский никак не мог уразуметь все эти еврейские претензии насчет вызовов к Торе, Тойхохе, а также сефардского и ашкеназского нусехов. Евреи пробовали растолковать ему по-польски, что распря началась из-за того, что они по-разному начинают молитву.

— Те хасидаки мувион гойде напшуд, — объяснял помещику один из простых, — а мы, простаки, мувион мизмор шир ханукас напшуд…[490].

То есть хасиды начинают с Гойде, а ашкеназы — с Мизмор шир ханукас.

Судья послал евреев к раввину, чтобы тот рассудил их. Однако отца не было в местечке. Тогда хасиды забрали из орн-койдеша лучший, подаренный богачом свиток Торы, со всеми его украшениями и указками, и устроили свой собственный хасидский штибл. Простецы остались без хазанов, чтецов и балткие… Вспыхнула война. Обе стороны обвиняли моего отца в том, что все это случилось из-за того, что он не сидит в Ленчине, а разъезжает в поисках должности раввина в другом местечке. Часть хозяек отказалась покупать у мамы дрожжи для халы, что, между прочим, лишило нас дополнительного дохода.

— Если уж нельзя прийти к раввину с вопросом, то и за дрожжи нечего переплачивать, — рассудили хозяйки…

Лучшие люди местечка потихоньку собрали сход и прислали к нам мальчика со списком требований, которые они предъявляли моему отцу. Это был своего рода ультиматум: если мой отец хочет остаться раввином в Ленчине, он должен выполнять предъявленные требования. Бумага была написана на святом языке и содержала длинный список условий, расставленных по порядку.

Первое условие: раввин не разъезжает, а сидит в местечке, чтобы не допускать трений внутри общины. Второе: в том случае, если он решит оставить место раввина, он должен заранее предупредить общину и дать ей время найти нового раввина. Третье: дрожжи, которые продает ребецин, должны быть хорошего качества и свежие, потому что случается, что из-за старых дрожжей тесто плохо поднимается, халы выходят неудачные, и это портит людям субботу.

После целого ряда других условий шли те, которые касались поведения раввина. Обыватели требовали, чтобы раввин не молился за омудом, потому что это право принадлежит не раввину, а обывателям; чтобы после молитвы он не оставался в бесмедреше побеседовать с ремесленниками, а сразу же шел домой, потому что, если раввин не ведет себя с достоинством, он теряет уважение обывателей. Среди прочих было также условие, чтобы раввин не брал понюшек табака у Гершла-Палки, которого все в местечке презирали. Поскольку авторы ультиматума не знали, как на святом языке будет понюшка табака, они написали по-простому: «Таконе юд: ше-гаров ло йиках понюшка табака мин анивзе Хершл, га-мехуне Палка, вэ-дай лехакимо би-рмизо…»[491].

Отец сгорал от стыда, читая условия, которые ему поставили. Больше всего ему было неприятно то, что его учат, как ему следует себя вести. Скромный, дружелюбный, он не мог понять, почему раввину нельзя разговаривать с ремесленниками или взять понюшку табака, когда кто-то его угощает. Мама перечитала условия и гневно сказала:

— Хватит этого Ленчина! Я лучше буду сидеть без куска хлеба, но после этих условий не позволю тебе здесь остаться…

Последняя книга И.-И. Зингера

В. Дымшиц

В 1920-1930-х годах Исроэл-Иешуа Зингер (1893–1943) был одним из самых популярных прозаиков в литературе на идише. Не последнюю роль в этом сыграло огромное разнообразие тем и сюжетов его прозы, во многом связанное с богатым жизненным опытом писателя. В его биографии, а потом и в творчестве нашлось место и маленькому традиционному местечку, и шумной Варшаве, и охваченной гражданской войной России, и эмигрантскому Нью-Йорку. Все же по сравнению с другими еврейскими писателями как раз местечко занимало в творчестве И.-И. Зингера сравнительно скромное место. И это молчание симптоматично: слишком трудно, слишком болезненно дался писателю разрыв с семьей и со всей патриархальной средой его детства. И.-И. Зингер был сыном раввина, внуком и правнуком раввинов, он вырос в очень традиционной, очень религиозной семье, получил фундаментальное религиозное образование и воспитание и до 17 лет не видел ни одной светской книги. В юности он порвал с семьей и после долгих лет скитаний, тяжелого труда и голода стал известным писателем.

Во время Второй мировой войны И.-И. Зингер начал искать пути примирения с собственным прошлым. Чем более зловещие слухи о судьбе польских евреев доходили до США, тем сильнее он чувствовал тоску по утраченному миру детства. В 1943 году Зингер начал писать мемуары, которые должны были охватить его жизнь в Польше от рождения до отъезда в США в конце 1920-х годов. Рабочее название будущей книги «О мире, которого больше нет» позволяло в равной степени говорить об уничтоженной религиозной и светской культуре, о погибших местечках и о погибших городах. Однако едва начатую работу над мемуарами оборвала скоропостижная смерть писателя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});