Хэда - Николай Задорнов

– Что это значит? – спросил Зеленой.

– Это выражение означает «безропотно сносить наказания», – пояснил Гошкевич.

Полно, брат молодец,Ты ведь не девица... –

пели в этот вечер хором в правом крыле самурайского дома.

Пей, тоска пройдет...Пе-ей...

Слыша такой мотив необычайной протяжности и горечи, и не понимая слов, слушательницы чувствуют, что поется прощальная песня. Многих потрясли в этот вечер приглушенные рыданья. Пели и в лагере.

Эх, было у тещеньки семеро зятьев...Гришка-зять,Микишка-зять...

Матросы встали в огромный круг. К полуночи песня от песни становилась грустней и протяжней. Если приказывали плясать, то запевали удалую, с посвистом. Под уханье и ложки выскакивали плясуны. Бог шельму метит: безухий боцман с сумрачным лицом, тощий и смуглый, прыгал, держа ручки круглых чилийских погремушек.

«Они прощаются с товарищами, уходящими на войну. Но зачем же такая чувствительность? Так сильно выражаются страдания, потом такое буйное веселье? – слыша все это, думал Ябадоо. – Если они так сердечны и привязчивы, то это может стать опасным. Если Кокоро-сан все узнает, не захочет ли он со временем явиться сюда снова? Не предъявит ли свои страдания как довод на отцовские права?»

Но Кокоро-сан, казалось, не таков и не замечал ничего. Его холодная жестокость воина к обесчещенной женщине была отрадна и восхищала Ябадоо. Дед в восторге! Но что же это! Опять и опять «целовать розги»!

Эх, взвейтесь, соколы, орла-ами,Полно горе горева-ать... –

запели в лагере.

Ударили отбой.

С утра день был жаркий и безветренный. Цветы распускались во множестве вокруг лагеря, весь пустырь покрылся полевыми тюльпанами, на горах проступали по вырубкам саранки, такие же, как в Сибири и на Амуре, в садах, не теряя цвета, держались красные камелии.

Матросы медленно выходили из лагеря.

Ты, моряк, уедешь в дальне море,Меня оставишь на горе...

Выходила вторая рота:

Эх, наш товарищ вострый нож,Сабля-лиходейка...Выходи, вражина лютый,И-их, нам судьба – индейка...

Путятин, как и японские власти, не желал уходом шхуны «Хэда» привлекать внимание населения. Евфимий Васильевич полагал, что лучше всего сделать вид, будто уходишь опять на испытания. Но слух разнесся, и на пристани столпился народ. Путятин решил, что уж нечего скрываться: шила в мешке не утаишь!

В этот сияющий день трап перекинут на стоявшую у берега, у самого причала, красавицу «Хэда». Воздух, море и горы спокойны и чисты. Только Фудзи в вуали тумана и какого-то огорчения. Множество лотков и лавчонок раскинуты на берегу, любому из матросов торгаш даст что-то из мелочей, чиновники запишут, чтобы присчитать к долгу, который оплатит Россия потом за все сразу. В этот час все напоминало матросу о том, как мы веселы, удалы, сильны и бесстрашны, прощаемся, идем на войну!

У трапа отряд матросов с мешками и оружием ожидает команды на погрузку. Сначала пели что-то очень храброе, а теперь переменили песню.

Ей-ей,ух-ха-ха,Так мы и гуляли,Так мы и гуляли... –

повторял хор.

А потом на гауптвахтуВсе мы и попали, –

продолжает запевала.

Все мы и попали...

Пение становилось залихватским.

У самого трапа со счастливейшей улыбкой сидит, поджав под себя ноги, старик Ичиро. Он в темном халате. Около него чашечки и бочка сакэ.

– Всех угощаю! Иди! Иди! – кричал Ичиро. Он сам подвыпил. Чувство радости не покидает его, хотя вот-вот может смениться огорчением. Они уходят! – Иди! Сюда! – Лицо старика морщилось от умиления. Он угощает от всего сердца, бочку купил на собственные заработанные деньги и желает лично отблагодарить.

В море отплыва-аем,Эй, эй, ух-ха-ха...В море отплываем.

– Всех угощаю! – кричал Ичиро.

...И мусмешек оставляем,Эй, эй, ух-ха-ха.Мусмешек оставляем......Прощай, хэдская гора,Нам в поход идти пора...

– А ты? – с пьяным злом тихо сказал старик плотник подошедшему к нему начальнику полиции Танака.

Метеке сам изрядно выпил сегодня. Он очень зол на Путятина. Куда он спрятал монаха? Сколько японцев увезет – пока еще неизвестно. А высшее начальство еще и угождает ему! Не задерживает Путятина! А он уходит... Явно! Неужели японцы стали предателями?

– Зачем вы все браните полицию? – с обидой спросил Танака. – Разве полиция не нужна?

– Нужна! – согласился Ичиро. – Очень уважаем...

– Зачем же издеваться? Мы исполняем государственное дело.

– Мы любим полицию. Если бы не полиция, то разбойники могли бы убить мою жену, сжечь мой дом, грабить безнаказанно! Нарушать порядок. Тюрьма – тоже хорошо!

– Зачем же они будут тебя грабить? – с подозрением спросил Танака. – У тебя же ничего нет...

Ичиро хотел сказать, что если бы полицейские были богами, то хорошо. Еще бы лучше! А вы назначены для пользы, но всегда все перепутаете. Вас развелось слишком много, и вы потому стали опасны, получается не полиция, а сами разбойники.

Ичиро этого не сказал и не мог подобрать слов, он молча подумал все это, выразительно глядя в лицо метеке, и спросил:

– Понял?

– Да, понял... Правда! – согласился метеке, так как не мог сказать по должности, что не понял, он все понимал, все знал!

– Ну и глупо! – молвил плотник.

Метеке ощерился пьяно, не находя слов.

– Меня теперь нельзя наказывать. Я – рыцарь!

– Какой же ты рыцарь? Из категории «пешая нога». Это смешно – такого урода называть «быстрая нога». Пешие буси очень мелкие, самый низкий разряд.

– У меня теперь есть фамилия... Только если вы сможете выхлопотать, чтобы мне приказали самому себя резать. А голову мне рубить уже нельзя.

– Нет, можно!

– Но этого не бывает! Только что возвели и наградили – и сразу чтобы убить...

– А зачем ты здесь, около иностранного трапа? Знаешь, что тебе может быть за это?

– Пусти, а то я тебя... Отойди...

– Не смеешь!

– Не могу ответить.

– Почему?

– Кто знает, тот молчит. Все несчастья изо рта...

– О-о!

На пристань подошел еще один отряд из лагеря. Вскоре всем позволили разойтись и смешаться с уходившими товарищами. Сначала слышался общий негромкий говор. Потом в многолюдном кружке грянули веселую:

Из-под дубу, из-под вязу,Из-под вязова коренья,Ах, калина,Ах, малина...

Песня перебивала песню:

...Никого я не спросила,Кроме сердца своего,Увидала – полюбилаИ умру, любя его...

...Буйный ветер зашумел,Белый парус забелел,Ну, прощай, моряк, прощайИ, как звали, поминай...

– Ты что сделал? – спросил Танака.

– Я слепой. Я не видел, кто стоит на трапе.

– А-а! Ясно! Ты слепой?

– Да.

– А корабль видишь? – спрашивал Танака.

– Да. Корабль вижу.

...Эх, д-на морях нужней всего-оД-нам буты-ылки и с-стаканы.Р-ранят ли из нас кого,Эх! Вино залечит раны!

– Мы с тобой потом поговорим.

– Спасибо большое.

– А откуда ты знаешь картину, как разбойники распяли старуху на дереве?

– Это Укиё-э, Укиё-э, наши художники с дороги Токайдо, – ответил плотник. – Всем известно, они нас воспитывают.

– Очень ошибочное направление!

– Но я теперь слепой и дорогу к тебе не найду. Лучше сам приходи ко мне в мою сакайя. Поговорим об искусстве. А пока не мешай мне, уйди с дороги, а то я сослепу могу... ошибиться.

Танака не уходит. Ему даже очень удобно тут стоять, как будто ссорится с плотником, тем временем наблюдать. Он, Танака, очень зол на Путятина за кражу монаха. Теперь, наверно, увезут Точибана. А надо бы поймать! Шестьдесят два полицейских приготовлены и ходят тут под видом крестьян.

Путятин с Можайским, Елкиным, Семеновым и Пещуровым, с Ябадоо, чиновниками и переводчиками зашли перед отвалом в домик Хэйбея. Позвали молодого Сабуро из соседнего дома «У Горы».

– Вызван по моей рекомендации, – заявил ему Ябадоо, – как лучший рыбак! Знающий моря!

Этого молодого рыбака зимой избили в Доме молодежи по приказанию Ябадоо. Теперь по его же совету, как знатока моря, милостиво представляли послу России. Конечно, когда Путятин выслушает, то скажет: «Спасибо, Сабуро-сан!» – и даст подарок. Путятин сказал:

– Я ухожу на шхуне «Хэда» в Россию.

Елкин выложил на столик пачку карт заливов и морей, заснятых им самим за все эти месяцы. Пока его товарищи, офицеры и штурманы, волочились за японками и тратили жалованье от бакуфу на забавы и удовольствия, Петр Елкин ходил в шлюпочные походы, обошел все эти берега, делал описи и промеры. А на суше ходил с дружком японцем Пода по горам и собирал гербарий.

– Шхуна парусная, – продолжал Путятин, – выйдя из залива, я должен быстро уйти в океан, подальше от берегов.