История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Джованни Казанова

Я пошел взять все золото, что у меня было. и увидел всю компанию и удивленной, и обрадованной, когда положил перед собой золотом, в испанских и французских монетах, почти четыре сотни луи, и пятнадцать-двадцать серебром. Я объяснил всем, что в восемь часов их покину. Вновь прибывший сказал со смехом, что банк, возможно, столько не проживет. Было три часа. Я просил Дезармуаза быть моим крупье, и начал, со всей необходимой неторопливостью, имея восемнадцать-двадцать понтеров и сознавая, что все они профессиональные игроки. На всякой талье я распечатывал новую колоду.

К пяти часам, когда мой банк был почти разорен, прибыл экипаж. Сказали, что это три англичанина, которые едут из Женевы и меняют здесь лошадей, чтобы направиться в Шамбери. Минуту спустя я вижу их входящими и приветствую их. Это г-н Фокс с двумя друзьями, которые играли со мной партию в пятнадцать. Мой крупье дает каждому из них карту. Они с удовольствием их принимают, и им освобождают место. Каждый понтирует на десять луи, играет на двух и трех картах, делает пароли, семь повторить , и то же — пятнадцать , я вижу, что мой банк в опасности и, приветствуя его наполнение, я их подбадриваю. Если бог нейтрален, они могут только проиграть, — и бог нейтрален. На третьей талье каждый из них опустошает свой кошелек. Их лошади запряжены.

Пока я тасую, самый молодой из них достает из портфеля обменный вексель и, показав его своим двоим друзьям, спрашивает, не хочу ли я принять его за одну карту, не зная, сколько на нем денег.

— Да, при условии, что вы мне скажете, на кого он выдан, и что его величина не превышает моего банка.

Немного подумав и глядя на мой банк, он говорит, что вексель не настолько велик, как мой банк, и что он выдан на Цаппату в Турине. Я соглашаюсь. Он сам снимает, и ставит на туза. Двое других идут в половину. Туз не появляется, я остаюсь при двенадцати картах, и говорю англичанину самым сердечным тоном, что он может уходить. Он не хочет. Я раздаю на две руки; туз не появляется; у меня восемь карт, среди них четыре туза, и моя последняя — не туз.

— Милорд, — говорю я, — могу держать пари два против одного, что туз здесь; Я вас прощаю, уходите.

— Вы слишком щедры, — говорит он; — раздавайте.

Туз появляется, и не в дублете; я беру вексель и кладу его в карман, не разворачивая, и англичане уходят, смеясь и благодаря меня. Минуту спустя Фокс возвращается и просит, громко смеясь, одолжить ему пятьдесят луи. Я немедленно выдаю их ему с большим удовольствием. Он отдаст мне их в Лондоне три года спустя.

Вся компания любопытствует узнать величину векселя, но я доставляю себе удовольствие не удовлетворить их любопытство. Испытывая также любопытство, я узнал, когда остался один, что он был на восемь тысяч пьемонтских ливров.

После отъезда англичан фортуна повернулась к моему банку лицом. Я закончил игру около восьми часов, не имея перед собой никого, кроме дам, которые были в выигрыше. Все мужчины проиграли. Я выиграл свыше тысячи луи, и Дезармуаз получил свои двадцать пять, высказав благодарность. Зайдя к себе, чтобы запереть свои деньги, я направился к монахине.

Добрая крестьянка впустила меня в дверь, сказав, что все спят, и что ей не понадобилось удваивать дозу для послушницы, чтобы ее усыпить, потому что она никогда не просыпается. Чего же я жду! Я поднимаюсь на чердак и при свете свечи вижу мою монахиню, у которой лицо прикрыто вуалью. Крестьянка положила вдоль стены мешок, набитый соломой, который послужил нам канапе, бутылка на земле послужила подсвечником для свечи, которая нам светила.

— Что вы решили, мадам?

— Ничего, потому что произошел несчастный случай. который нас беспокоит. Моя послушница спит уже двадцать восемь часов.

— Она умрет в конвульсиях, либо от апоплексии этой ночью, если вы не позовете врача, который с помощью касториума вернет ее, быть может, к жизни.

— Мы об этом думали, но не осмеливались. Вы видите обстоятельства… Выздоровеет она или нет, он скажет, что мы дали ей яд.

— Святые небеса! Я вам сочувствую. Даже если вы позовете врача в данный момент, я полагаю, что будет слишком поздно, и все будет впустую. Все обдумав, следует во всем положиться на волю Провидения, и оставить ее умирать. Зло сделано, и я не знаю никакого средства спасения.

— Следует, однако, подумать о спасении ее души и позвать священника.

— Священник не может ей быть полезен, потому что она в летаргии; и невежественный священник, желая выставить себя знающим, все выболтает. Никакого священника, мадам, вы вызовете его, когда она будет мертва; вы скажете ему, что она умерла внезапно, вы поплачете, вы дадите ему на выпивку, и он будет думать только о том, чтобы успокоить ваши слезы, далекий от мысли. что вы могли ее отравить.

— Надо, стало быть, ее умертвить?

— Нет, надо оставить все как есть.

— Если она умрет, я отправлю срочное сообщение аббатисе, и она пришлет мне другую послушницу.

— И выиграете по крайней мере дней восемь; в ожидании этого, вы, быть может, разродитесь; вы видите, что ваше счастье может зависеть от этого несчастья. Не плачьте, мадам, положимся на волю Господа; позвольте, чтобы крестьянка вошла сюда, потому что я должен внушить ей необходимость молчания и очень правильного поведения в этом деле, которое может стать фатальным для нас всех, потому что если узнают, что я приходил сюда, меня примут за отравителя.

Вызванная крестьянка поднялась, и все поняла. Она осознала свой собственный риск, и обещала мне, что пойдет за священником, только когда увидит, что послушница мертва. Я заставил ее принять десять луи для того, чтобы использовать их во всех случаях, которые могут случиться в этих жестоких обстоятельствах, в которых мы все оказались. Увидев, что она богата, она облобызала мне руки, заплакала, бросилась на колени и пообещала мне следовать во всем моим советам. Затем она снова спустилась.

Монахиня, войдя в погребальные размышления, возобновила свои рыдания и, осознавая себя виновной в этой смерти, представила себе уже отверстый ад, задохнулась от ужаса и упала в обморок на мешок. Не зная, что делать, я подскочил к лестнице, чтобы позвать крестьянку, которая поднялась и снова спустилась, чтобы найти уксуса. Не имея при себе спиртовой эссенции, я поднял вуаль и поднес к ее носу щепотку нюхательного табака и засмеялся, вспомнив. как кстати я давал понюшку М-м… в Золотурне. Крестьянка поднялась с уксусом, и нюхательный порошок стал оказывать свой эффект, монахиня очнулась; но я остался как окаменелый, когда, повернувшись, она позволила мне взглянуть на свое лицо. Я увидел вылитую М.М., настолько похожую, что я не мог и вообразить, что я ошибаюсь. Я оставался недвижим, пока крестьянка снимала с нее головной убор, чтобы натереть виски своим уксусом. Меня оторвали от изумления ее черные волосы и, минуту спустя, глаза того же цвета, которые сильный порошок заставил открыться. Я, наконец, убедился, что это не М.М., глаза которой были голубые, но я без памяти влюбился в нее. Я заключил ее в мои объятия, и крестьянка, увидев, что она воскресла, вышла. Я осыпал ее поцелуями, и она не могла защититься из-за своего чихания. Она просила меня именем Иисуса уважать ее и позволить, чтобы она снова накинула вуаль, говоря, что без этого она будет предана анафеме, но это опасение отлучения в такой момент меня насмешило. Она клялась, что аббатиса ее проклянет, если она позволит мужчине на себя смотреть.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});