Поводырь - Андрей Дай

Самая экзотичная из народных версий, что будто бы покушение – это месть ссыльных поляков, — тем не менее, оказалась самой живучей. В некоторых питейных заведениях вынужденных переселенцев отказывались обслуживать, а кое-где даже и били. Благо до стрельбы дело не доходило, чего я всерьез опасался. Оружия в городе скопилось немеряно. Только на Почтамтской оружейных лавок штук пять имелось в наличии.

В чиновьичей среде тоже полно было господ с польскими фамилиями. И смех, и грех, но большая их часть тут же кинулись ко мне на прием с выражениями почтения и пожеланиями скорейшего выздоровления. Логичный подход. А вдруг я слухам поверю и отправлю со злости этих "поляков" в Нарым с остяков по три шкуры ясака собирать? Это, кстати, вовсе не красивый оборот речи. С инородцев севера губернии действительно был назначен такой налог – три шкурки ценного пушного зверя. Или по тридцать белок за одну ценную.

Вот мы с редактором неофициальной части "Ведомостей" и придумывали, как именно нам народ успокоить, силу власти продемонстрировать и пламя межнациональной розни притушить. Тут в голову и слова преподобного Серафима пришли. Подкинул я Кузнецову идею интервью у епископа Томского и Семипалатинского Порфирия взять. И чтобы его преосвященство обязательно по поводу поляков что-нибудь примиряющее высказал. Мне погромы по национальному признаку в Томске не нужны.

Пока журналист, а по совместительству еще и преподаватель словесности в гимназии, записывал тезисы будущей статьи, мои казачки собрали все имущество банды Караваева, включая заботливо упакованные в кусок кожи записки от неведомого "пособника", с пару больших тюков и передали добычу Мише Карбышеву. И так уж получилось, что из-за этого арест пытавшейся пойти на прорыв группировки Красненького тоже прошел без моего участия. Потому что именно в это время я ругался и спорил с майором Кретковским.

Киприян Фаустипович явился на все готовенькое и сразу заявил, что организация покушения на высшее должностное лицо имперской провинции – суть преступление против империи и основ императорской власти, а посему из ведомства Министерства внутренних дел жандармским корпусом изымается. Мол, дальнейшее расследование берет на себя Третье отделение. И – да, всенепременнейше – о результатах меня известят. Ежели в сведениях не отыщется государственной тайны, конечно…

Я подозревал, что, перехватывая у меня это дело, человеко-крыс попросту прикрывает кого-то. Я кричал, что нет тут никакого государственного преступления, а просто троица непримиримых придурков отправились мстить за разгром их отряда на Московском тракте. Я доказывал, что пока не получу известий от Красненького, останусь под ударом: заказчика-то покушения мы с Варежкой так и не сумели вычислить. Я жаловался, что как охранять меня от вражьей пули, так жандармов нет, а как заговорщиков выловили – так вот они. Нарисовались, хрен сотрешь.

Жандарм слушал меня молча, с какой-то совершенно путинской полуулыбкой. И потом предъявил предписание от генерала Казимовича. Посоветовал отправляться на Алтай, как и планировал, а к концу лета уже все и прояснится с этими "польскими душегубами". Тут-то я все и понял. Кретковский учуял запах польского заговора, только понять не мог – с какой стороны тянет. А что? Вполне вероятное дело. И на бдительности тоже можно карьеру сделать.

В тот же день мой пленный варнак из тюремного замка пропал. Пришли пара угрюмых господ, показали смотрителю, уряднику Александрову, приказ от шефа сибирских жандармов и Анджея забрали. А записочки Миша сразу майору передал. Вот так наше с Пестяновым расследование и закончилось. Через день Варежка уже в сторону Барнаула выехал. Секретаря моего в цели командировки чиновника по особым поручениям не посвятили. Не было ему больше веры.

Он пришел потом с видом напроказившей собаки, встал у порога.

— Я все понимаю, Миша, — сказал я тогда. — Трудно быть слугой двух господ. Я понимаю – меня ты еще плохо знаешь. Наверняка не разобрался еще, кто я такой и чего хочу. А с майором – давно знаком… Потому и не могу на тебя сердиться… Прошу только. На будущее. Прежде чем затевать что-нибудь подобное – приди, скажи. Запретить докладывать тому начальству о моей деятельности не имею права. Но хотя бы уж быть готовым к неожиданным поворотам…

Карбышев постоял еще секунду, поклонился и выговорил:

— Я понял. Простите, ваше превосходительство.

— Иди, работай, — устало улыбнулся я. Тяжело мне этот день дался. И рана продолжала слегка беспокоить. Так что ничего удивительного, что за делами я совершенно позабыл о моем "узнике совести" – присланном из Санкт-Петербурга присяжном поверенном.

Только в среду двадцать девятого апреля, часа в четыре пополудни, по пути из цейхгаузов Томского Линейного батальона взглянул на торчащую над серой глыбой тюрьмы маковку Никольской церквушки – и вспомнил. И немедленно велел сворачивать с Большой Садовой на Тюремную.

Лазаря Яковлевича я нашел сильно похудевшим. И присмиревшим. Две недели в камере, в компании с безобидными бродягами, явно пошли ему на пользу. Вообще, конечно, это я совесть таким образом успокаивал. Стыдно было до жути. Не того, что отправил стряпчего в холодную, а того, что забыл о живом человеке. Так бы и сидел страдалец, если бы я золоченого купола не разглядел.

Арестанту вернули ремень, шнурки и шарф. Со склада принесли чемодан с вещами и портфель с бумагами.

— Вас разместят в номере по соседству с моим, — злясь на себя, выговорил я, когда Воронкову помогли усесться в мою коляску. — Завтра утром оформим то, зачем вас сюда послали. Как почувствуете себя в силах, сможете отправиться в Санкт-Петербург. Документы и подорожную вам выправят. Густаву Васильевичу я телеграфирую. Вам все ясно?

— Да, ваше превосходительство. Конечно, ваше превосходительство, — заглядывая в глаза, смирившийся со своей участью стать пешкой в играх генералов, со всем соглашался стряпчий. — Позволит ли ваше превосходительство просить его о пустяковом одолжении?

— Слушаю вас, господин поверенный.

— В камере… Ваше превосходительство позволит начать издалека?

— Без излишних подробностей, пожалуйста. — Я был всерьез заинтригован началом. Было действительно любопытно, как сильно повлияло это краткое заточение на прежде самодовольного, наглого юриста. Но всю дорогу слушать его разглагольствования желания не было.

— О, конечно, ваше превосходительство. Я не смею испытывать ваше терпение… Вашему превосходительству должно быть известно, что в тюремных камерах заключенные придерживаются определенных традиций?! Арестанты образуют некие группы. Так называемые "семейки". И я тоже попал… Гм… Будучи наказан за собственную глупость и невоздержанность… Ваше превосходительство! Прошу меня простить!

— Будем считать, Лазарь Яковлевич, что это было оригинальное лечение от болезни… неверного понимания жизненных реалий.

— Истинно так, ваше превосходительство. Истинно так! О том же самом мне мои "семейные" и говорили. Это оказались замечательные люди! Два Николая Бесфамильных. Они помогали мне, чем могли. Утешали, молились вместе со мной, делились съестным…

— Арестантов недостаточно сытно кормят?

— После суда, ваше превосходительство, никто не смеет жаловаться. Те же, чья степень вины перед законом еще не определена, страдают.

— Я проверю.

— Благодарствую, Герман Густавович. Однако я хотел просить вас об участии в скорейшем рассмотрении дел моих сокамерников. Более ни о чем просить ваше превосходительство не смею.

Ух ты! Он оказался человеком лучшим, чем я о нем думал. Едва покинув ворота тюремного замка, просить о других – это показатель. Мне же ничего не стоило дать указание прокурорским ускорить рассмотрение дел этих несчастных. На имена воронковских "семейников" я не обратил никакого внимания. А зря. Если это не было намеком от Господа, то я тупая бессловесная скотина.

Тридцатого утром, в присутствии губернского прокурора Гусева и окружного судьи, надворного советника Павла Андреевича Пушкарева, стряпчий оформил все необходимые доверенности. Документ о том, что я, Герман Густавович Лерхе, передаю всеобъемлющее право распоряжаться принадлежащим мне пакетом акций Южно-Уральских Кнауфских железоделательных заводов, числом двести двадцать две, заверили печатями Томского губернского правления и Томского суда. После обеда Воронков уже сходил с парома на левом берегу Томи в районе Верхнего перевоза.

Кстати сказать, Герин отец продал 347 акций, 222 моих и 125 принадлежащих Морицу, наследнику основателя этих самых заводов, Николаю Петровичу Демидову, за триста восемьдесят семь тысяч рублей. Около двухсот имеющихся у него на тот момент в руках акций молодому поручику уступил и барон Штиглиц – глава и владелец банкирского дома "Барон Штиглиц с К№" и давнишний друг старшего Лерхе. А так как у Демидова-младшего давным-давно, кроме офицерского жалованья, никаких доходов не было, тот самый барон, кроме того служащий Председателем Совета Государственного банка Империи, выдал на покупку относительно-ценных бумаг кредит. Тридцать первого августа шестьдесят четвертого года последовало высочайшее распоряжение вновь взять Кнауфские заводы в казенное управление с назначением их в публичную продажу на удовлетворение так и не выплаченного полностью казенного долга. Однако и кредит в Госбанке тем же самым высочайшим рескриптом Николаю Демидову был прощен. Держатели остальных без малого двух тысяч акций не получили ничего. Такая вот локальная социальная справедливость…