Скорее счастлив, чем нет - Адам Сильвера

обходить стороной и его.

У Брендана такое лицо, как будто перед ним призрак. А передо мной всего лишь мой бывший вроде как лучший друг.

Он встает. Совсем как в тот день, когда я упал с велика и он как будто хотел подойти помочь. В тот раз я поднял ладонь, мол, не утруждайся. Сейчас, как только он шагает в мою сторону, я разворачиваюсь и ухожу домой.

Не знаю, прощу ли я его когда-нибудь. Но никогда не забуду, что он сделал, это уж точно.

Я сижу на кровати и пялюсь на темно-синий горный велик, который Томас подарил мне на семнадцатилетие. Тогда я сказал ему, что не умею кататься, и действительно не умел. В Летео стерли воспоминания о том, как Колин меня учил. Томас тоже хотел меня научить.

Когда я не знал, как быть, Томас показывал мне выход. Когда я признался, что гей, и боялся, что все меня возненавидят, Томас окружил меня поддержкой. Когда я стал все забывать, Томас дарил мне новые и новые воспоминания.

Не давая себе времени передумывать, я списываю номер Томаса у Эрика из контактов и звоню.

– Алло.

– Томас, привет!

– Длинный! – радуется Томас, как будто все по-прежнему. По-прежнему уже не будет, но его голос все равно успокаивает.

– Привет! Чего делаешь?

Вроде бы совсем простой вопрос, но спрашивать, что он делает, зная, что ответ может причинить мне боль, реально сложно. Сердце бьется сильнее и сильнее. Только бы не сказал, что они сейчас с Женевьев…

– Да ничего, решил вот кое-что записать в дневник перед сменой.

– Где работаешь?

– Помнишь, мы с тобой ходили искать мне место?

– Помню-помню, марафон поиска работы. – Да ладно, я даже вспомнил, как он тогда назвал нашу вылазку.

– Он самый! В общем, теперь я работаю в той парикмахерской.

– Ты поэтому как-то раз решил меня подстричь? – спрашиваю я.

Томас хохочет. Вот бы посмотреть на его лицо.

– Не, ты просто весь оброс. Что, уже все тетради прочел?

– Полистал ту, где вы писали. Свою не трогал.

– Чего так?

– Боюсь туда смотреть. – Что бы я там ни писал, читать будет слишком больно. – Вообще я хотел предложить встретиться, но у тебя работа.

– Я тоже соскучился. Встретимся после смены? Или в два? У меня обед будет.

Я, конечно, хочу провести с ним побольше времени, но надо думать о последствиях. Если мы встретимся после его смены, возможно, мы в итоге пойдем к нему, любоваться городом с крыши или рассиживаться в спальне, а я буду вспоминать отношения, которых не было. Но мне совсем не хочется при виде каждой незнакомой вещицы в его комнате дергаться и гадать, Женевьев ли, как заботливая девушка, ее подарила или Томас сам где-нибудь нашел и волноваться не о чем.

Я предлагаю встретиться у парикмахерской в два.

– Отлично! До встречи, Длинный, жду не дождусь!

Я заворачиваю за угол и сразу вижу вывеску парикмахерской. Сердце бьется как сумасшедшее. В окно видно затылок Томаса: он как раз подметает с пола чьи-то черные волосы. Я вхожу. Работает только один парикмахер, я его не знаю. Стрижет кого-то.

– Вы записывались по телефону? – спрашивает он.

– Ну, почти, – отвечаю я.

Томас оборачивается:

– Длинный!

Он улыбается до ушей, бросает метлу и бежит обниматься. Интересно, он тоже чувствует, как мое сердце стучит ему в грудную клетку? От его шеи пахнет каким-то новым одеколоном, и я запрещаю себе гадать, не надушился ли он специально для меня. Мы пару минут стоим в обнимку, дебильную фразу про «ничего гейского» он даже не вспоминает. Только когда мы размыкаем объятия, мне удается наконец рассмотреть его лицо: он немного заматерел, и щетины раньше не было, но огромные брови все те же, томасовские. Я вспоминаю, как гладил их пальцем, когда полез целоваться, и меня едва не передергивает.

– Типа как бы очень-очень рад тебя видеть, Длинный.

– Типа как бы очень-очень рад видеть тебя, Томас.

Он хлопает меня по плечу, расстегивает черный фартук, отпрашивается у парикмахера на обед, и мы выходим.

– Ну что, как жизнь?

Все меня об этом спрашивают. Предсказуемо.

– Еще разбираюсь, что вокруг нового. Как тебе работа?

– По крайней мере, в отличие от кафе-мороженого, где я работал год назад, отсюда я пока не ушел.

– Прогресс.

– Мне тут нравится. Недавно сменилась вся команда, теперь никто не травит байки о своих женщинах. Работа простая: подметать волосы, расставлять по полкам всякие шампуни и по поручениям бегать. Зато тут много и хорошо думается. Начал писать сценарий короткометражки.

– Слушай, круто. А о чем?

Вот сейчас скажет, что о любви к Женевьев.

– О тебе. – Томас ненадолго замолкает, чешет в затылке. – Длинный, я даже не представляю, каково тебе, но ничего сложнее, чем быть рядом и все это видеть, я в жизни не делал. Ты то радовался, то боялся, то хотел умереть. Однажды ты разозлился и сказал, что больше ни слова не скажешь, пока не научишься запоминать разговоры, а через пару минут обо всем забыл и стал рассказывать про сюжетную дыру в книге про Скорпиуса Готорна.

– Прости, – говорю я.

– За что?

– Ты столько ради меня терпел.

– Длинный, меня от тебя было не оттащить, даже когда ты в сотый раз твердил, что в главе про Карту Охотника Скорпиус мог бы и пораньше догадаться, что предавший его отца лучший друг все еще жив.

Я смеюсь. С меня бы сталось повторить это не сто раз, а все двести. Потом смотрю ему в глаза:

– Слушай, я прочел кое-что в тетради… Ты написал, что довел меня до слез и не можешь себе простить. Что тогда случилось?

Томас встает на углу магазина, опирается на фонарный столб:

– Знаешь, когда твой лучший друг ничего не помнит, в этом есть свои плюсы… – Наверно, он пытался пошутить, но на шутку это не похоже. – Я тебе рассказывал много дурацких секретов, которых никто не знает. Но как-то раз я засомневался в себе… Ну, в своей ориентации. Тогда ты потянулся меня поцеловать, а я тебя остановил. Ты разозлился и заплакал, и я тупо ждал, пока ты наконец все забудешь. Все хорошее, что между нами было, забывалось очень быстро, но это ты все помнил и помнил. – У него бегают глаза. – А когда ты наконец забыл и спросил, почему плачешь, я что-то соврал. Длинный, мне очень, очень жаль, что я не могу быть тем, кто тебе нужен. Я