Девятный Спас - Анатолий Брусникин

— Раздевайся.

Тот на своей службе удивляться чему-либо отучился и лишь спросил:

— Догола?

— На кой ты мне голый? Я ж не баба. До споднего.

Попову князь приказал:

— Скидывай рваньё, меняйся с ним.

Сыщик-то быстро переоделся, через минуту уже ботфортой притопывал, вгоняя ногу поглубже. Зато начальник караула медлил, косясь на лохмотья. Ну, его дело. Хочет — пускай телешом расхаживает.

— Проводи до кареты.

Пока спускались во двор, Ромодановский велел раздетому офицеру удвоить стражу и простучать полы по всему подклету — не отзовётся ли где пустотой. Объяснять, однако, ничего не стал. Влез в колымагу, Попова усадил напротив. Поехали.

Разговор меж ворами про Алексея Петровича встревожил князь-кесаря больше всего. Наследственная нить меж нынешним государем и грядущим — самое уязвимое место в любой монархии, а особенно в годину бед и шатаний. В то, что цесаревич затеялся вести дела с заговорщиками, Ромодановский не верил. Для этого Алексей слишком робок, да и Александр Васильич Кирьяков за ним крепко доглядывает. Гвардии майор Кирьяков, в прошлом любимый государев денщик, приставлен к царевичу с прошлого года, когда царь на сына сильно огневался. Тот не спросясь вздумал поехать к матери, опальной монахине, в Суздаль. Но с тех пор, под хорошим приглядом-наставлением, юнош поумнел, возмужал, и Пётр Алексеевич им ныне доволен. Потолковать с Кирьяковым тем не менее нужно без отлагательства. Не вышло б лиха.

Всю свою каторжную, бессонную службу, который уж год подряд готовился Фёдор Юрьевич к настоящему заговору, не выдуманному приказными крючками, а истинно опасному. Вот и дождался… Восемьдесят отчаянных голов, с оружьем, с пороховым снарядом, под главенством опытного злодея Фролки Быка — это не шутка. И серебро у них есть откуда-то. Значит, не одни стрельцы в заговоре. А расчёт у них, воров, верный. На Москве лишь ударь в набат, разом тыщи народу за колья-топоры возьмутся. Особенно если Ромодановского не станет…

Вот о чём государю непременно отписать надо понажимистей, подумал Фёдор Юрьевич: что весь мятеж начнётся с умерщвления верного царёва пса. Пусть знает Пётр Алексеевич, кто его врагам главная помеха.

* * *

Карета восьмёркой, известная всей Москве, грохотала по деревянным мостовым из Белого города в Земляной, оттуда по-вдоль Яузы. На запятках стояли два арапа в чалмах, толстущий кучер нащёлкивал вороных кнутом, на спине у каждой лошади восседало по карлику с факелом. Боясь огня, кони неслись шумно, с храпом и ржанием. А спереди и сзади скакала на здоровенных, тоже вороных рысаках личная верховая охрана московского вице-короля, как именовали Ромодановского иностранцы. Кто из посадских засиделся допоздна, услышав грохот, гасили свет, испуганно крестились и плевали через левое плечо: изыди, чёрт, пронесися мимо, нечистая сила.

Через каких-нибудь полчаса экипаж князь-кесаря, миновав Преображёнку (там окна светились и ночью), влетел на улицу дворцовой слободы.

Деревянный государев дворец, один из поставленных вкруг Москвы в царствие Алексея Михайловича, в своё время считался третьеразрядным, хуже Измайловского, не говоря уж о великолепном Коломенском. Сюда спровадили из Кремля младшего царя, когда его нарышкинская родня была оттёрта от власти. Однако в первой половине 1690-х, после падения Софьи, дворец пережил пору расцвета. Матери Петра царице Наталье Кирилловне и самому августейшему юноше жизнь в привольных и воздушных Преображенских хоромах свыклась и полюбилась. Двор проводил здесь больше времени, чем в каменном кремлёвском мешке, навевавшем недобрые воспоминания о резне 1682 года. По обе стороны от загородного дворца выросли нарядные боярские и княжеские терема — всякому хотелось быть поближе к восходящему солнцу, дабы согреваться в его благотворных лучах.

Но умерла Наталья Кирилловна, подрос и оперился царь, стал лётывать из гнезда далеко и надолго. Золотой век Преображенского дворца закончился — в силу вошёл его зловещий соседушка, Преображенский приказ, обитать близ которого мало кому желалось. Наследник Алексей Петрович за важную персону не почитался, чести иль богатства от него ждать было нечего, и наскоро срубленные терема знати, ещё не успев обветшать, ныне почти все простаивали пустые.

Мимо сих тёмных, угрюмых строений, вдоль новопоставленной на европский манер чугунной решётки дворцового сада, карета въехала на аллею, ярко освещенную факелами.

По обеим сторонам длинными вереницами стояли экипажи гостей: от преизящных златолепных карет до самых немудрящих коробов старой московской работы. Повсюду бродили или сидели, переговариваясь, гайдуки, ездовые, лакеи, кучера и особые платяные мальчишки, которых теперь называли «пажами» — чтущий своё достоинство человек сбрасывал пажу на руки шубу, а в летнее время отдавал плащ или хоть перчатки, неважно что. Было шумно, людно, многоцветно.

Колымаге его княж-кесарской милости низко закланялись, гомон стих. Лишь многочисленные упряжные лошади продолжали вести меж собой свой мирный пофыркивающий разговор.

Ни на кого не глядя, Ромодановский тяжело спустил ногу на откинутую ступеньку. Оперся о плечо гвардейца, потом о макушку карлы, сошёл на землю.

Важного гостя приветствовал с крыльца мажордом Шлегер — пританцовывал, выписывал ногами кренделя, мёл перила локонами длинного парика. Сей вюртембержский немец, зычный голосом и видный фигурой, был выписан за немалое жалованье, нарочно для-ради четвертковых царевичевых ассамблей, дела для Москвы нового и необычного. Гуливали да пивали по ночам и раньше, но чтоб с жёнами, с иностранцами, с танцованием? Государю, впрочем, виднее.

Поджав губы, Фёдор Юрьевич поднялся в просторные и нарядные сени, по-новому «ахтишамбр» — чтоб гости, входя, ахали. К деревянному потолку для сей цели была подвешена хрустальная люстра, бревенчатые стены закрыты зеркалами, по скамьям накиданы златотканые подушки. Ничего не скажешь, важно.

Поотстав от Шлегера, вышагивавшего впереди, князь-кесарь углом рта тихо сказал Попову:

— Забыл спросить. Запорожец что?

— Явил себя молодцом.

— Ладно, пускай при тебе будет. Надо ещё хватов бородатых найти. Среди монахов, что ли, поищи.

— Монах, он умом не ах, — бойко возразил гвардии прапорщик.

Ромодановский на него покосился. Ишь ты, успокоился, снова осмелел.

— Больно речисто ты, кавалер ди-Гарда, по-русски выучился. Ты точно ль иноземец? — пошутил Фёдор Юрьевич. Из всех иностранцев, кого он знал, лишь Брюс-шотландец говорил так же чисто, но тот в Москве возрос. Недаром, видно, считается, что итальянская нация всех иных слухастей — и к музыкальным занятиям способна, и к языков изучению. Завидно.