Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Не думал, что они способны на такую вендетту, — он попытался улыбнуться.

Никогда еще я не видел его таким бледным. Ни его, ни вообще кого-либо. Где-то вверху раздался испуганный возглас Насти. Она опустилась на колени и, приподняв голову Анри, подложила под нее свою сумку. Его голова была в крови. В крови был и белый шелк его рубаки. Я подумал не к месту, что сочетание цветов великолепно. Но Анри — я не сомневаюсь в этом — его также внутренне отметил: он понимал толк в подобных вещах. Но крови было много. Слишком много. Неестественно алым пятном она расползалась по ступеням и стекала на мраморные листовки брата и сестры Шолль[35].

Вначале появилось телевидение, за ним — скорая помощь. Последней — с включенными сиренами и мигалками — приехала полиция и огородила место происшествия полосатой лентой. Седоусый инспектор расспрашивал нас о том, как все произошло. Анри, естественно, ничего не видел, Настя тоже. А я видел. Я видел, как убийца стрелял в Анри, видел, как он к нему подходил. Несмотря на весь мой опыт в сфере расследований (я не пропустил ни одной серии фильма «Комиссар»), я так ничего и не смог сказать полицейскому.

— Вы просто еще в шоке. Встретимся завтра, хорошо?

Из-за ленты на нас смотрели сотни студенческих глаз, безмолвно и не мигая. С Анри осторожно снимали рубаху и накладывали на голову бинты. Слабым движением он подозвал руководителя телевизионной группы и показал ему на залитые кровью листовки. — Снимите-ка вот это. Очень символично, правда? В репортаже о себе я хотел бы видеть хорошую режиссуру.

Выяснилось, что Анри ранен в левое плечо и что у него сотрясение мозга — сотрясение, в тот день его, несомненно, спасшее. Получив пулю в спину, он счастливо поскользнулся на ступеньке и ударился о нее головой. Кратковременная потеря сознания и спасла его от второй пули.

Сесть с Анри в скорую помощь разрешили только одному человеку. Им оказался, естественно, я. Машина медленно тронулась, и по ее матово-белому стеклу проплыли тени взволнованных студентов. Анри лежал на носилках, а я на манер сестры милосердия сидел у его изголовья. При таком распределении ролей Анри счел уместным сжать мою руку. Я не возражал: как раненый он имел на это право. При той немалой боли, которую он испытывал, моя рука была для него большим утешением. Я знал это. Я знал также, что, несмотря на весь трагизм происходящего, минуты в скорой помощи были для него одними из самых счастливых в его жизни. И я рад, что их для него не пожалел.

— Кажется, все развивается хуже, чем я ожидал — сказал он. — Меня спас только их непрофессионализм. Не только бомбить — просто человека застрелить толком не могут. Эти справедливые толстяки, если разобраться, большие неумехи.

Он попробовал приподняться на локтях, но, почувствовав боль, снова откинулся на изголовье носилок.

— Все это не значит, что они не попробуют довести дело до конца. Вот что, Кристиан: вам хорошо бы на время уехать. Пока пыль, так сказать, не осядет.

— Куда же я могу уехать?

— Не знаю. Может быть, даже в Россию. Там они еще не чувствуют себя хозяевами.

Мы приехали к больнице Милосердных Братьев. Я подумал, что всего несколько месяцев назад там умерла Сара. В неторопливом въезде скорой помощи было что-то торжественное и трагическое одновременно. Сквозь ветровое стекло я заметил двух санитаров, уже ожидавших машину с каталкой. Я молчал, поскольку знал, что, если заговорю, сразу расплачусь. Анри еще крепче сжал мою руку.

Мы простились в приемном покое, потому что его сразу же должны были везти в операционную. В глазах его я заметил затаенный страх. Не боязнь опасности — страх расставания. Скорее тоску, чем страх, что-то сиротское. Я не раз читал это в глазах стариков, но по-настоящему был потрясен лишь тогда, в приемном покое, встретившись глазами с потерянными глазами Анри. Он смертельно боялся нашего расставания в больнице — в ее неоновом освещении, в ее исходящем стерильностью воздухе. И он, и я чувствовали это с такой силой, что, когда двери лифта закрылись за его каталкой, я подбежал к ним, чтобы забарабанить в них и заставить открыться. Я этого не сделал. Я прижался лбом к холодному их никелю и в темной щели увидел огоньки поднимающегося лифта.

Когда утром следующего дня мы с Настей на такси подъезжали к больнице Милосердных Братьев, я думал о странной повторяемости происходящего. Действительность напоминала мне длинное стихотворение, в котором созвучие событий образовывало свои необычные рифмы. В какой-то другой, почти баснословной жизни мы с Настей уже видели эту тихую больничную улицу, уже взбегали по лестнице под бетонный козырек входа. Мы ли? Может быть, жизнь для того и повторяется, чтобы убедить сомневающихся? Может быть, она как раз и хочет этим сказать, что она, жизнь, — целое? Что прошлое — реально и по-своему, по-прошлому — продолжается, являясь время от времени в новом обличье? Может быть. Моей бедой в те дни было то, что из всех времен самым нереальным мне представлялось настоящее.

События-рифмы. Что общего, помимо Милосердных Братьев, было в жизни Сары и Анри? По тщательном размышлении отвечаю: ничего. Но, как мне впоследствии объяснял N, предназначение рифмы заключается вовсе не в установлении сходства. Как раз наоборот: рифма ищет различия. С лицемерной готовностью она добивается совпадения звуков там, где нет и намека на подобие смысла. Несомненно, Сара и Анри были весьма нелогичной рифмой. И все-таки она звучала в моей голове так громко, что, когда нам назвали номер палаты Анри, я чуть не разрыдался от облегчения.

Мы шли по коридору, и вокруг нас образовалась небольшая толпа. Меня все еще узнавали. Перед самой палатой к нам присоединился врач.

— Вчера вечером мы его прооперировали, — волосатой рукой он произвел в воздухе легкий надрез.

— И как?

Пропуская нас в палату, он задержался у дверей.

— Теперь ему уже ничто не угрожает.

Он произнес эти слова в тот момент, когда передо мной уже открылся их страшный истинный смысл. На неестественно высокой койке со всклокоченными, как после сна, волосами полулежал Анри. Чуть съехавшее по подушке плечо и прижатая к сердцу рука придавали ему до нелепости томный вид. Но главной нелепостью была, безусловно, резиновая скакалка, небрежно свернувшаяся вокруг посиневшей шеи Анри. Ее деревянные ручки покоились на груди нашего дорогого и абсолютно мертвого друга. Меня уже кто-то отталкивал, а я все еще продолжал смотреть на эту скакалку. Не было на свете предмета, от Анри более далекого.

Я не знаю, почему мы оказались в Английском парке. Мелькание белых халатов, крики за нашей спиной я вспомнил лишь время спусти. То, что нас гнало прочь, было мгновенной клаустрофобией, желанием любой ценой вырваться наружу. В парке мы шли долго и без цели — просто потому, что стоять было страшнее, чем идти. Шли молча. Как ни странно, в те минуты я не думал ни об убийце Анри, ни о сложной геополитической подоплеке совершившегося. С почти болезненной скрупулезностью я восстанавливал в памяти некогда взволновавший меня сон. Имел ли он какое-то отношение к реальности? Если — да, то какое? Университет — был, выстрел — был (даже скакалка была). Не хватало лишь трамвая. И тут меня осенило. Вцепившись в рукав Настиной куртки, я остановил ее.

— Как называется итальянский ресторан, в который мы собирались вчера идти?

— Минутку, — Настя сморщила лоб. Кажется, она уже поняла, в чем дело. — L'ultimo tram[36].

— Вот так.

Вот так, говорю я и вспоминаю узкое, тщательно декорированное помещение. Трамвайные поручни, трамвайные светильники. Официанты в мундирах кондукторов. Не ахти какая затея, но ресторан был чрезвычайно уютным и милым, к тому же — с хорошей кухней. Не знаю, что сказал бы профессиональный толкователь снов, но мне было достаточно и такого, в значительной мере воображаемого, трамвая. В том или ином виде трамвай все-таки присутствовал, а это ведь в таких случаях главное.

В тот день у Насти был экзамен по немецкому языку. Я вдруг вспомнил о нем, и это было так же странно, как если бы, спасаясь в бурю на плоту, кто-то заговорил о зонтике. Еще час назад экзамен существовал как пункт нашей дневной программы и казался делом немаловажным. Казался. Настя шла чуть впереди, с каким-то неутомимым вниманием рассматривая посыпанную гравием дорожку. О зонтике заговорил я. Зная, что ввиду всего происшедшего Настя ни за что не будет упоминать об экзамене, я стал уговаривать ее пойти на него. Не только ее — меня самого удивила моя неуемная, почти истерическая настойчивость. Вопреки очевидной уже малозначительности экзамена, вопреки моему нежеланию расставаться с Настей, я, кажется, даже накричал на нее. Я чувствовал, что все должно быть именно так, и — не ошибся.

Несколько минут мы стояли, прижавшись друг к другу щеками. Я тихонько подтолкнул ее, и она пошла. Когда она была уже довольно далеко, из-за ближайшего поворота аллеи показался человек. Я без труда догадался о цели его прогулки. Так бывает: видишь человека — и сразу же понимаешь, чего ему нужно. В тот момент я мог еще окликнуть Настю или даже догнать ее. Но, догадываясь о цели (подходящее-таки слово) гулявшего, я отговорил себя и от того, и от другого. А Настя еще обернулась и помахала. Поторопись, — махнул я ей как бы сердито.