Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

— едва заметно, но для него это звучит подобно грому среди чистого неба. Он прочищает горло, прежде чем заговорить вновь: — Мне терять нечего. А вы тут что, выходит, не все такие? Имена новые берете, не чтоб запомнили, а чтоб не вспомнили? Вас, может, и семьи ждут?

Он дергается и замолкает от жуткого треска, схожего со звуком ломающейся кости.

Голем не смотрит на свои руки и два обломка, секунду назад бывших фигуркой, молча швыряет их в огонь. Одно из поленьев в костре соскальзывает вниз, подбрасывает сноп искр в ночное небо, и на несколько мгновений лица сидящих становятся чуть ярче. Взгляд Гидры непроницаем, как и прежде, но даже изо всех сил сжатые кулаки не скрывают дрожи пальцев. Губы Друида сжимаются в линию.

— А ты что? — позабыв былой страх, спрашивает Амиан у единственного, чье лицо надежно сокрыто, и Безликий медленно поворачивает к нему темные провалы на месте глаз. Без отсвета огня, рождавшего блики в них, его лицо за маской видится Амиану голым черепом. — Лица не покажешь, потому что при жизни его кто разукрасил? Или надеешься после Бунта ни при чем остаться, чтоб даже мы тебя не признали?

— Не лезь к нему.

Тихий и оттого пугающий лишь сильнее, голос отмершей Гидры чуть отрезвляет, заставляет вспомнить, кто перед ним, и на миг Амиан даже укоряет себя за несдержанность, что едва ли могла закончиться для него хорошо. Он чувствует скользкий взгляд невидимых глаз на своем лице, будто взгляд змеи, готовой впиться в шею жирного и уже загнанного в угол кролика. Но вместо нападения слышит осипший от долгого молчания, приглушенный маской голос:

— Я женат.

— Жен... — Амиан запинается и оглядывается на остальных. Рядом тихо присвистывает Клык. — Что?

Безликий отворачивается к костру, словно ничего и не произошло. На лицо Гидры ложится угрожающая тень, но даже это вдруг перестает казаться Амиану хоть сколько-то важным за кавалькадой мелькающих перед глазами образов собственного прошлого.

— Вот как, значит, — тихо бормочет он. Язык будто перестает принадлежать ему, он понимает, что именно говорит, лишь услышав себя. — Прячешься. Думаешь потом вернуться к своей женушке? Думаешь, примет тебя, не бунтовщика, так абаддона? — голос сам по себе становится громче. — Видел ее хоть раз, как родился? Она знает уже, кто ты теперь такой?..

Сокрытое маской лицо обращено к нему, но разом охрипший голос, перебивающий его тираду, принадлежит Друиду:

— Заткнись...

— А вы все будто не знаете, — с горечью не сдается Амиан, — что все мы для них чудовища. И плевать им, кем мы там раньше были. Мужья, жены, братья, дети... Все едино. Ты думаешь, все у тебя как прежде станет? Сколько там тебя не было? Год? Два? Больше? Думаешь, она замену тебе не нашла еще? Ждет покорно и надеется, что ты к ней хоть так вернешься?

С каждым его словом треск костра становится громче, а пляска огненных языков — хаотичнее.

— Довольно, — цедит Гидра. — Я сказала тебе отвязаться от него.

— И правда, уймись ты, — Клык встряхивает его за плечо и натужно усмехается. — Мамка тебя к драконам не лезть не учила?

Амиана обдает тяжелым жаром. Будто со стороны он слышит собственный голос, горький и дрожащий, как у побитой собачонки:

— Моя мать меня кассаторам и сдала, — глаза Клыка округляются. — Пришел к ней ночью, как очухался. Больше у меня никого не было. А она, — Амиан шумно втягивает воздух, словно начинает задыхаться, — привела их за мной. Не помню, чтоб она про драконов мне что говорила, зато помню, что посленее от нее услышал, когда меня схватили и из дома вытащили. "Ты не мой сын, чудовище". Так она сказала, — он торопливо поднимается на ноги, стараясь не смотреть на лица собравшихся и пряча от них собственное: — Пойду подышу.

В повисшей над поляной тишине никто не пытается остановить его.

* * *

Ночной холод, с новыми силами набрасывающийся вдали от костра, приводит в порядок мысли. Амиан старается уйти дальше, но не достаточно, чтобы потерять из виду светом маяка пробивающийся из-за деревьев огонь. Под ногами хрустят ветки, обломанные, должно быть, осенними бурями, а деревья, уже сбросившие листву перед грядущей зимой, во тьме кажутся ночными чудовищами — длинными, кривыми, жаждущими теплой крови и протягивающими свои бесcчетные руки. Его передергивает от легкого прикосновения к плечу, но это оказывается лишь голая полусломанная ветвь, уныло свесившаяся на пути. Пустой и глупый страх, след прежней жизни. Кто бы ни притаился во тьме — чудовищем из них двоих все равно будет сам Амиан.

Он ощупывает шершавый ствол и, прижавшись лопатками съезжает по нему вниз. Стирает с коры мох и садится на корточки среди торчащих корней и вороха тлеющей листвы. Ее запах наполняет ноздри, перемешивается с холодным и более терпким — от влажной земли.

Так пахло бы его рождение, не очнись он до своих похорон.

По телу проходит непрошенная дрожь, Амиан пальцами зарывается в собственные волосы, трет лицо, глаза. Когда он открывает их вновь, темнота чуть отступает и сквозь нее проступают те же безобидные деревья, что он видел днем. Неотличимые от тех, что окружали Скара, и все же иные — еще ни в один из своих побегов он не оказывался столь далеко. Амиан запрокидывает голову к звездам, горящим в небе, будто полчище светлячков, жадно втягивает воздух и замирает, удерживает его в себе, пока не начинает чувствовать головокружение.

За этим его и застает тихий шорох чужих ног по ковру из листвы и пожухшей травы.

— Я не сбегаю, — говорит он темноте еще не разобрав, кто за ней скрывается.

— Я об этом и не думал, — Аспида Амиан узнает по голосу и лишь потом по смутным очертаниям фигуры, заметно щуплой даже под драпировкой плаща. — И куда бы тебе? — он осекается и прочищает горло. — Ты уж прости...

Амиан не отвечает, лишь плотнее заворачивается в едва греющую ткань и невесело хмыкает. Аспид переминается с ноги на ногу, будто изо всех сил старается, но никак не может найти слов для чего-то, терзающего изнутри.

— Я сказать хотел, — наконец продолжает он. — Я никого не оправдываю из них, ты так и знай. Из людей. Со всеми нами скверно обошлись, не в этом нам между собой тягаться. И ты, и я, и все, кто там на поляне, ввязались в это из-за обид и ненависти, потому что все мы знаем несправедливость этого мира. О