Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

Господин Сабатье жестом остановил жену. Он смотрел на Грот, и в нем снова проснулся образованный человек, преподаватель, когда-то увлекавшийся искусством.

— Посмотри, они хотели украсить Грот и только все испортили. Я уверен, что в своем естественном виде он был гораздо красивее. А сейчас он утратил всякое своеобразие… И что за отвратительную постройку они прилепили сбоку, с левой стороны!

Но внезапно г-ну Сабатье стало стыдно своей суетности. Ведь в эту минуту святая дева может избрать предметом своего внимания его соседа, который молится ревностнее, чем он. Это его встревожило, и он снова набрался кротости и терпения, глаза его угасли, и он стал бездумно ждать небесного благоволения.

Новый голос, зазвучавший с кафедры, окончательно его обезличил, подавил вспыхнувшую было мысль. На возвышении стоял теперь другой проповедник, на этот раз монах-капуцин; от его гортанного голоса, настойчиво повторявшего одни и те же возгласы, по толпе прошел трепет:

— Будь благословенна, святая из святых!

— Будь благословенна, святая из святых!

— Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!

— Не отвращай лика своего от чад своих, святая из святых!

— Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!

— Дохни на раны наши, и раны заживут, святая из святых!

Семейство Виньеронов, в полном составе, устроилось в первом ряду на скамье, стоявшей у самой центральной аллеи, которая все больше заполнялась людьми. Маленький Гюстав сидел согнувшись, держа костыль между коленями; рядом с ним его мать повторяла молитвы, как подобает доброй буржуазке; по другую сторону сидела г-жа Шез, задыхавшаяся в тесноте, и, наконец, г-н Виньерон, молча и внимательно наблюдавший за старушкой.

— Что с вами, моя милая? Вам плохо?

Она с трудом дышала.

— Да не знаю… У меня онемело все тело, и мне тяжело дышать…

Виньерон как раз подумал о том, что волнения, связанные с поездкой в Лурд, нервные встряски и давка должны плохо действовать на сердечных больных. Понятно, он никому не желал смерти и никогда ни о чем подобном не молил богоматерь. Если святая дева исполнила его желание продвинуться по службе, послав его начальнику внезапную смерть, значит, тот был обречен небесами. И если г-жа Шез умрет первой, оставив наследство Гюставу, ему, Виньерону, придется только склонить голову перед волей божьей, ибо бог желает, чтобы пожилые люди умирали раньше молодых. Но, не отдавая себе отчета, он все же питал надежду на такой исход и, не утерпев, обменялся взглядом с женой, которая также невольно думала о том же.

— Гюстав, отодвинься, — воскликнул Виньерон. — Ты мешаешь тете!

И, остановив проходившую мимо Раймонду, попросил:

— Нельзя ли стакан воды, мадемуазель? Нашей родственнице дурно.

Но г-жа Шез отрицательно мотнула головой. Ей стало легче, она с трудом отдышалась.

— Ничего не надо, спасибо… Мне лучше… Ах, я, право, думала, что задохнусь.

Она дрожала от страха, лицо ее побледнело, глаза блуждали. Старая дама снова сложила руки и стала молить святую деву уберечь ее от сердечных припадков и исцелить, а почтенные супруги Виньерон вернулись к своей мечте о счастье, взлелеянной в Лурде, к мечте об обеспеченной старости, заслуженной за двадцать лет честного сожительства, о солидном состоянии, которое они будут на склоне лет проживать в собственном имении, ухаживая за цветами. Гюстав, у которого ум обострился от страданий, все видел, все подметил своими проницательными глазами; он не молился, и на губах его блуждала загадочная улыбка. К чему молиться? Он знал, что святая дева не исцелит его и он умрет.

Но г-н Виньерон не мог усидеть на месте, не поинтересовавшись соседями. Посреди главной аллеи, запруженной народом, поместили г-жу Дьелафе, — ее привезли с небольшим опозданием. Виньерон пришел в восторг от роскошного, обитого стеганым белым атласом подобия гроба, где лежала молодая женщина в розовом пеньюаре, отделанном валансьенским кружевом. Муж в сюртуке, сестра в черном туалете, оба одетые с элегантной простотой, стояли рядом, а аббат Жюден, на коленях возле больной, возносил к небу пламенные молитвы.

Когда священник встал, г-н Виньерон подвинулся и уступил ему место рядом с собой. Затем принялся его расспрашивать:

— Ну как, господин кюре, лучше этой бедняжке?

Аббат Жюден с беспредельной грустью махнул рукой.

— Увы!.. Нет… А я так надеялся! Ведь я сам уговорил их приехать. Святая дева два года назад проявила необычайное милосердие, исцелив мои глаза, и я надеялся получить от нее еще одну милость… Впрочем, не надо впадать в отчаяние. У нас еще есть время до завтра.

Господин Виньерон разглядывал лицо этой женщины с чистым овалом и чудесными глазами, теперь изможденное, свинцовое, точно маска смерти, обрамленная кружевами.

— Печально, печально, — пробормотал он.

— А если бы вы ее видели прошлым летом! — продолжал священник. — Их замок в Салиньи в моем приходе, и я часто у них обедал. Я не могу без грусти смотреть на ее старшую сестру, госпожу Жуссер, ту даму в черном; она очень похожа на больную, но госпожа Дьелафе была еще лучше, считалась одной из первых парижских красавиц. Сравните их — тут блеск, величественная грация, а рядом — это жалкое создание… Сердце сжимается… Какой страшный урок!

Он замолчал. Аббат, человек простодушный, недалекий, ничем не увлекавшийся и никогда не испытывавший сомнений, наивно преклонялся перед красотой, богатством, властью, не завидуя их обладателям. Однако он позволил себе выразить опасение.

— Мне бы хотелось, чтобы она была поскромнее, не окружала себя здесь такой роскошью, ведь святая матерь предпочитает смиренных… Но я понимаю, что общественное положение обязывает. К тому же ее муж и сестра так любят ее! Подумайте, ведь он бросил все дела, она — все удовольствия; они так боятся ее потерять, что у них всегда слезы на глазах и они не в силах держать себя в руках. Вот и приходится простить им, что они до последней минуты хотят ее наряжать, чтобы доставить бедняжке удовольствие.

Господин Виньерон соглашался с аббатом, кивая головой. Да, мало кому из богачей доводилось пользоваться милостями Грота. Служанки, нищие, крестьянки исцелялись, а богатые дамы возвращались домой со своими болезнями, без всякого облегчения, хоть и привозили дары и зажигали толстые свечи. Он невольно взглянул на г-жу Шез, которая уже оправилась и отдыхала с самым блаженным видом.

В толпе пронесся шепот, и аббат Жюден сказал:

— Отец Массиас идет к кафедре. Слушайте его — это святой.

Отца Массиаса все знали, одно его появление будило надежду, ибо он молился с таким пылом, что его молитва творила чудеса. Говорили, будто святая дева любит его голос — нежный и в то же время властный.

Все подняли головы и еще больше заволновались, заметив отца Фуркада, который остановился у подножия кафедры, опираясь на руку возлюбленного брата, — он пришел сюда, чтобы его послушать. Подагра давала себя знать с утра, и нужно было большое мужество, чтобы стоять да еще улыбаться. Отец Фуркад радовался все возрастающему энтузиазму толпы, он предвидел чудесные исцеления во славу Марии и Иисуса.

Отец Массиас, взойдя на кафедру, заговорил не сразу. Он был высокий, худой и бледный, с лицом аскета, которое еще больше удлиняла выцветшая борода. Глаза его горели, большой рот приоткрылся, готовясь извергнуть слова, полные страстной мольбы.

— Господи, спаси нас, мы погибаем!

И взвинченная толпа лихорадочно повторила:

— Господи, спаси нас, мы погибаем!

Он раскрыл объятия, пламенные слова вырывались из его уст, словно исторгнутые из его горящего сердца:

— Господи, если ты захочешь, то исцелишь меня!

— Господи, если ты захочешь, то исцелишь меня!

— Господи, я недостоин, чтобы ты вошел в дом мой, но скажи лишь слово, и я исцелюсь!

— Господи, я недостоин, чтобы ты вошел в дом мой, но скажи лишь слово, и я исцелюсь!

Марта, сестра миссионера, брата Изидора, тихонько заговорила с г-жой Сабатье, возле которой она сидела. Они познакомились в больнице; страдание сблизило их, и прислуга непринужденно рассказывала даме о своем беспокойстве за брата; ведь она прекрасно видела, что он едва дышит. Святой деве надо поторопиться, если она хочет его исцелить. Еще чудо, что его живым довезли до Грота.

Марта не плакала, по простоте души она покорилась судьбе. Но сердце у нее разрывалось от боли, и трудно было говорить. Ей вспомнилось прошлое, и она, с трудом преодолевая привычку к молчанию, излила наконец все, что было у нее на душе.

— Нас было четырнадцать человек, мы жили в Сен-Жакю, близ Ванн… Изидор, несмотря на высокий рост, всегда был хилым; с ним занимался наш кюре, который устроил его в школу для бедных… Старшие братья забрали наш участок земли, а я решила поступить в прислуги. Да, вот уже пять лет, как одна дама увезла меня с собой в Париж… Ах, сколько в жизни горя! Сколько у всех горя!