Се, творю - Вячеслав Рыбаков

Но после первого восторга, сопровождавшегося вполне естественным мозговым параличом, в какой-то момент их наконец пробило: а, собственно, почему после переклейки мы не остаемся голыми?

Снова вернулись к экспериментам с исходными образцами: металл, дерево, пластик, стекло, мел.

Без разницы что металл, что мел – нулевой эффект. А вот штаны с рубашкой перелетали, будто так и надо. Ага, а если штаны с рубашкой попробовать передать отдельно? А вот фига с два. Интересно… Получается, их одежда переклеивалась вместе с ними и на Титикаку, и в Тибет ТОЛЬКО потому, что они сдуру полагали это совершенно естественным. Воспринимали одежду в путешествии как часть себя. Были наивно и бездумно уверены, что она последует за ними…

Из осторожности вернулись к экспериментам внутри зала.

А если, например, Журанкову нужен с собой кусочек мела, чтобы размашисто, от всей души написать на полу «Наташа, я тебя люблю!»?

Тогда все путем; кусочек мела, который сам, в отдельности, нипочем не хотел перемещаться, послушно следовал за человеком, коль скоро был ему нужен.

Ага.

А пять кило продуктов? Пожалуйста. А десять? Пожалуйста. Но я ведь столько не съем! А все равно берется. А бессмысленный, ни для чего не нужный чурбан того же веса? Пожалуйста. А штанга с грузом в двести килограмм? Нет, не берется.

Как интересно!

То есть существуют ограничения по массе?

Один из ключевых экспериментов придумал Журанков-старший. Зацепил со стройплощадки бетонный блок больше чем в тонну – всего лишь потому, что в душе своей сказал: я непременно его верну. И блок взялся, послушный, как штаны. Пол в зале захрустел и, наверное, не выдержал бы, лопнул, если бы Журанков не выполнил немедленно загодя данного себе обещания и не отфутболил неимоверную тяжесть обратно. Лишь пару секунд посреди лаборатории громоздилась, перегородив пространство, серая шершавая угловатая гора с торчащими из нее ржавыми металлическими кольцами и отправилась восвояси. А Журанков с Вовкой несколько мгновений потрясенно смотрели на то место, где она только что, покорная воле путешественника, торчала, и не могли слов найти, настолько внезапен был этот рекорд. И тут Журанков понял, что ему напомнил его тяжеловесный подвиг.

– Ты смотри, – тихо проговорил он. – Как в воду глядели… Если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе: «перейди отсюда туда», то она перейдет…[13]

Сын обернулся к нему и долго, пытливо смотрел.

– Ты думаешь… – медленно начал он.

Журанков нервно отрезал:

– Понятия не имею.

– Так а во что веру-то? – почти выкрикнул Вовка. И тут же сбавил тон; сам обескураженный своим нежданно прорвавшимся пафосом, по закону маятника он даже впал в некоторое ехидство: – Папка, погоди. Чего это тебя на писание потянуло? Говори как на духу, ты что – молился перед этой пробой, что ли?

Журанков некоторое время не отвечал, потом отрицательно покачал головой. И сказал:

– Нет. Не молился, но… Знаешь, сын, интуитивно я чувствую, веру во что. И ты, наверное, тоже. Если прислушаешься к себе спокойно… Только сказать словами очень трудно. А если строго в данном случае – я имел твердую веру, что не беру эту глыбу себе. Что я ее в целости-сохранности верну на место очень скоро. И, видишь, выполнил… Даже еще скорей, чем собирался. И оно то ли мне поверило, то ли просто наперед знало…

– Кто – оно? – тихо спросил Вовка.

Некоторое время оба молчали. Журанков думал-думал и просто развел руками. И тогда Вовка снова спросил, уже громче:

– Так мы тут что – экспериментальным доказательством евангельских притчей занимаемся, что ли?

Журанков пожал плечами.

– Когда вот так сформулируешь, – сказал он, – хочется самому тихо шагать в дурку. И тем не менее… – Помолчал. – Знаешь что, сын. Давай пока просто работать. Положа руку на сердце – я всего-то пошутить хотел от полного одурения. Каюсь. И больше не буду. Не надо святые дела приплетать, свихнемся.

Святые дела они больше не приплетали, но еще один ключевой эксперимент поставил назавтра уже именно Вовка. Стоя в фокусе нуль-кабины с экспериментальным ведром воды в правой руке, он, когда Журанков уже нагнулся к стартеру, вдруг сказал:

– Па, а на фига мне ведро. Я с тобой хочу. Старт.

Рука рефлекторно исполнила команду; Журанков не успел ее остановить. А может, не захотел. Ведро тупо брякнулось в пол, тяжело подскочило и опрокинулось; крутой упругой волной плеснула вода и растеклась причудливой лужей. Вовка и Журанков стояли в точке финиша, у дальней стены зала. Журанков как нагнулся к стартеру, так еще и не распрямился толком. Ладонь Вовки как держала ведро, так и оставалась сжата. Он не выпустил ведра – оно просто не взялось; взялся стоявший от сына в трех метрах Журанков.

А вот шутка с бетонным блоком Вовке не удалась. Пробовали четырежды – никак. Ни с бетоном, ни с кубами кирпичей, ни со штабелями досок… Сорок с небольшим хвостиком кило оставались для Вовки пределом по взятию мертвых грузов.

А Журанков зато не смог прихватить с собой сына никуда. Ни на метр.

Тогда они, буквально озверев от непонимания и распаленного любопытства, даже сами себе напоминая уже не людей, а несущихся за лисой борзых, привели Наташу. Это было наутро после их памятного разговора, и Журанков долго колебался, впутывать ли жену именно теперь, когда она призналась, что ждет ребенка; но не было никаких указаний на риск, опасность, вред здоровью, не было! А ребенок познания, как всякий ребенок, невероятно эгоистичен, и когда гонишься за этим паршивцем, забываешь о многом и начинаешь весь мир видеть довольно однобоко. Наташа, которая до последнего момента не могла поверить в чудеса и в глубине души подозревала, что мужики ее все ж таки зачем-то разыгрывают, только ахнула, когда, не успев моргнуть, оказалась на другом конце зала.

Ахнуть-то ахнула, но уже через сорок минут у нее получился трюк с бетонным блоком. А еще через полчаса она, одиноко встав в фокус вспышки, с легкостью взяла с собой в переклейку разом и Журанкова, и Вовку…

Голова шла кругом.

Получалось, что лазерное возбуждение резонанса склеек – это только исходное техническое условие переноса. Математик сказал бы о нем: условие необходимое, но не достаточное. Только при его выполнении начинали выявляться какие-то, невесть в чем заключающиеся, персональные таланты. Один человек горазд музыку сочинять, другой – рулить гоночным болидом; так и тут. Один лучше бетон ворочает, другой – братьев по разуму. А кто-то ухитряется неплохо уметь и то, и другое…

У запаленных гончих горячая слюна капала на бегу с языков.

Настало время предъявить результаты Алдошину.

Тот не поверил. Пытался, и не мог.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});