Интервью и беседы с Львом Толстым - Лев Толстой

Комментарии

Н. Брешко-Брешковский. В Ясной Поляне у графа Льва Николаевича Толстого. Петербургская газета, 1907, 26 июня, No 172. Николай Николаевич Врешко-Брешковский (1874-1943), писатель и художественный критик. Был в Ясной Поляне 14 июня 1907 г. вместе с А. Измайловым.

1* 19 мая 1907 г. группа эсеров-максималистов убила брата С. А. Толстой, инженера путей сообщения Вячеслава Андреевича Берса. 2* В письме, отправленном в марте 1881 г. Александру III, Толстой призывал его помиловать приговоренных к смертной казни революционеров-первомартовцев. 3* О Ратгаузе и отношении к нему Толстого см. ком. к интервью 1906 года. 4* А. Ф. Кони гостил в Ясной Поляне 1-4 апреля 1904 г. Тогда и могло происходить чтение глав "Хаджи-Мурата". 5* Ошибка: Софья Андреевна называла портрет "своим", так как заказала Крамскому копию для себя. 6* Константин Петрович Победоносцев (1827-1907), обер-прокурор Синода, был ярым врагом Толстого и писал Александру III, что под влиянием сочинений писателя "умственное возбуждение" "угрожает распространением странных, извращенных понятий о вере, о церкви, о правительстве и обществе" (см.: Письма Победоносцева Александру III, т. 2, с. 253). 7* Петр Александрович Валуев (1814-1890), в 1861-1868 гг. занимал должность министра внутренних дел.

"Биржевые ведомости". Д. П. Сильчевский. День у Льва Толстого

День 26-го июля навсегда останется памятным днем в моей жизни. В этот день я увидел Толстого. Осенью и зимой 1902 года я переписывался с Л. Н. Толстым. Тогда, по его просьбе, переданной покойным Вл. Стасовым, я собирал, переписывал и посылал ему некоторые исторические и литературные материалы для повести из кавказской боевой жизни "Хаджи-Мурат", которую в то время Л. Н. писал. Когда я закончил доставление ему собранных мною материалов, Л. Н. прислал мне теплое письмо, в котором советовал мне беречь свои глаза (в то время мне грозила слепота), добавляя: "Ваши глаза стоят дороже всех моих сочинений" (*1*). Проживая нынешним летом на дачном положении в захолустном и отвратительном, но - как-никак - богоспасаемом граде Галиче, я уже собирался вернуться в Петербург, к своим обычным занятиям, и, располагая тремя-четырьмя свободными днями, задумал наконец съездить в Ясную Поляну, хотя для этого и приходилось сделать большой крюк. Я известил Л. Н., что навещу его приблизительно в 20-х числах августа. Впоследствии Толстой, когда я был у него, говорил мне, что, в ответ на мое извещение, он послал мне (так ему твердо помнилось) пригласительное письмо (*2*). Утром 24-го июля я выехал из Галича и через двое суток после разнообразных дорожных приключений прибыл на станцию Щекино.

Войдя в дом Льва Николаевича, я остановился в передней, установленной по стенам книжными шкафами. Через стекла я потом смотрел на вытисненные на корешках переплетов и на корешках обложек названия книг. Все в хаотическом беспорядке, и чего-чего только нет: "Жития святых" рядом с "Social Evolution" Benjamin Kid (*3*) и т. д. и т. д. Сверху в переднюю спустился старик с седой бородой и нависшими кустистыми бровями, одетый в халат. Я сразу понял, что это он, последний из мировых писателей - тот Толстой, сочинениями которого я зачитывался в течение последних 45-ти лет.

Я почувствовал то знакомое мне смущение и ту робость, которые я уже испытывал давным-давно, в 1871 году, при первых встречах с М. Е. Салтыковым-Щедриным, Н. А. Некрасовым (которому меня представил тот же Щедрин) и с германским генерал-фельдмаршалом графом Карлом Мольтке. Преодолев свою невольную робость, я отрекомендовался. - Да, Дмитрий Петрович... как же, я писал вам, чтобы приехали. Я признался, что еще не получал письма, и продолжал: - Я отправил вам заказное письмо, где говорил, что афоризмы Вовнарга еще в 1892 году переведены г. Первовым и изданы Сувориным в его "Дешевой Библиотеке". Значит, и переводить их незачем, как бы там кто ни смотрел на философскую ценность вовнарговской "мудрости". - Подождите и не говорите так быстро, - с невыразимо симпатичной, мягкой улыбкой и с добродушнейшим смехом остановил меня Толстой. - Знаю, знаю, что вы - библиограф. Вам и книги в руки. Но дело в том, что Вовнарга переводил мой хороший приятель Русанов и... - Какой же это Русанов? Не Николай ли Сергеич, - Н. Е. Кудрин-псевдоним в "Русском Богатстве" Короленки и Михайловского? Оказалось из объяснения Толстого, что это "Федот, да не тот". Это был совсем другой Русанов (*4*). - Кстати, - вспомнил Л. Н., - благодарю вас за библиографическую помощь, которую вы оказывали мне при писании мною "Хаджи-Мурата"... - Ну, вот еще что вспомнили. В письме вы сказали мне, что мое зрение дороже ваших сочинений. Скажите откровенно, Лев Николаич, эта фраза была деликатной фразой или написана была вами от сердца? - Как же вы, Дмитрий Петрович, могли и можете еще сомневаться, что я действительно от души благодарил и благодарен был за вашу помощь мне, как библиографа и доброго человека?.. Мне стало неловко, я поспешил перевести разговор на другую тему. Разговаривая, граф увел меня наверх, к себе в кабинет, и, усевшись там, мы продолжали беседовать, точно старые знакомые. - А что теперь, как ваше здоровье, Лев Николаич? - Да вот вы напомнили мне, что надо принять... Граф лил в рюмку какую-то жидкость. - Что ж это такое за лекарство? - Эмская вода, - ответил Толстой. - Знаете, я очень плохо провел эту ночь. Ну да, слава богу, теперь чувствую себя хорошо. Я осмотрелся. Кругом на столах и стенах были все книги, книги, книги, брошюры, брошюры и брошюры. - А что это у вас за "Круг чтения"? Это ваше последнее сочинение? Оно вышло в свет? Признаться, я отстал за последнее время от библиографии. Были личные тяжелые обстоятельства... - "Круг чтения" да "Письмо к китайцу" (*5*) я считаю, пожалуй, лучшими из моих сочинений... - Нет, Лев Николаевич, - перебил его я, - вы глубоко ошибаетесь: лучшее из всего, что вы написали, - это ваша "Война и мир"... - Нет, это самое глупое из моих сочинений. Я вытаращил глаза от изумления. - Да вы это шутите или серьезно говорите? - Серьезно. А если мой "Круг чтения" и "Письмо к китайцу" не имеют еще такого успеха, как "Война и мир", так это легко объясняется тем, что на свете больше глупых читателей, чем умных, и действительно хорошие книги у нас в России раскупаются медленно. - Опять вы ошибаетесь, Лев Николаевич: первое издание "Мертвых душ" Гоголя в 1842 году было расхватано в каких-нибудь два-три месяца. - Ну, еще бы! - заметил Толстой. - Ведь "Мертвые души" - глубоко художественное сочинение. - Но ведь вы не можете же быть сами судьей в собственном деле. Предоставьте это народу. Народ - верховный судья всего: и своей участи, и литературных произведений своих писателей... Л. Н. рассмеялся тихим, славным, несравненным смехом... - Чему же это вы смеетесь, Лев Николаевич? - Да как же: вы так торжественно провозглашаете давно всем известные истины, вроде, например, того, что дважды два - четыре... - Ну, - возразил я, - Пигасов (*6*), например, говорил, что, по женской логике, дважды два выйдет не четыре, а стеариновая свечка, а Глеб Успенский - что из наблюдения народной жизни сперва как будто выйдет так, что дважды два - свиная морда... - А вот я, в разговоре с вами, забыл даже, что мне пора идти гулять. Я распределил свое дневное время так. И Толстой стал объяснять, в какие часы дня он гуляет, читает, пишет, ездит верхом и проч. Но, признаюсь, я плохо слушал его, занятый совсем другими мыслями. - А вот, Дмитрий Петрович, сойдемте вниз. И он повел меня в переднюю и указал на комнату против входных дверей. - Отдохните с дороги. Ведь на железной дороге ночью вы, верно, мало спали. - Совсем почти не спал. Так, дремалось малость... - Ну, так и отдохните. Вот комната для гостей, распоряжайтесь здесь, как сочтете удобнее... - Отдых мне, Л. Н., не нужен. Я отдыхать не буду. Я сплю только три-четыре часа в сутки. - Это очень мало. - Всякий человек спит столько, сколько требуется его натурой, его организмом для восстановления сил.

Возвращусь немного назад. До обеда, после верховой прогулки графа, когда он дал для чтения книги пришедшей к нему и сидевшей со мной под дубом женщине для ее племянников, - граф ходил со мною по одной из ближайших к дому аллей. Между прочим, я сказал: - В каждом из нас, людей - людей вообще, великих ли, малых ли, деятелей ли или бездельников, честных людей или подлецов - есть и хорошие, и дурные стороны. Достоевский даже среди самых отчаянных живорезов-каторжников - и у них находил хорошие стороны. Задача всех нас - развивать хорошие наши качества и уничтожать или ослаблять дурные. Вы достигли этого, вы идете по этому пути. Дай бог, чтобы и я, и другие шли с успехом по этому же пути. Я говорил с графом совершенно откровенно, не стесняясь, как будто с давно знакомым. Встречаются иногда такие люди, с которыми при первом же знакомстве чувствуешь себя откровенно, поведаешь им все и о себе, и о своих тайных думах. После обеда подошло десятка полтора близких знакомых и, соседей графа и его семьи. Граф меня со всеми ними перезнакомил. Но особенно граф рекомендовал мне, - "Мой близкий друг", - сказал он про него с особым ударением, - Вл. Григ. Черткова, недавнего заграничного издателя так называемых "Запрещенных сочинений Толстого". Черткову я сказал, что я написал о нем две библиографические заметки и упомянул о своей серии биографий "Деятелей освободительного движения". - А чьи биографии и характеристики вы печатали? - спросил меня Толстой. Я назвал Радищева, Пестеля, Рылеева, Герцена, Петрашевского, Огарева, Добролюбова, Мих. Михайлова, Чернышевского, Бакунина, Лаврова и Михайловского. Л. Н. засмеялся своим невыразимо славным, тихим смехом и сказал мне: - Ну, вы никого не забыли. Вы правоверный, верный вашей религии революции... - Но я писал только о мертвых. О живых, еще находящихся среди нас, например, о Вере Фигнер, Вере Засулич, князе Кропоткине, Лопатине, Дейч, Морозове - я ведь не писал и не включу их, по всей вероятности, если издам отдельно "Наших освободителей"... - Да к тому времени - кто знает? - еще откроются новые мощи ваших святых, - с добродушнейше-лукавой, иронической улыбкой заметил граф и снова засмеялся... Между прочим, Л. Н. тепло вспомнил о покойных С. Перовской, А. И. Желябове и Кибальчиче, друге моего отрочества и юности. - А вот дружба дружбой, а служба службой, - заявил я. - Мне надо торопиться в Питер, и я хочу поспеть к 11-часовому ночному поезду. - Да уж если вы непременно хотите уехать от нас сегодня, - (а то бы остались? - Я отрицательно покачал головой), - то мы вам заложим лошадь в экипаж. Я поблагодарил, но отказался. - Ну, как знаете, - сказал граф. - А вот что - я окончил сегодня новую статью. Так как Дмитрий Петрович торопится поспеть к поезду, - обратился Л. Н. ко всем присутствовавшим здесь, - то нельзя ли будет и прочесть ее еще при нем, при библиографе, тем более что именно по поводу этой статьи я хочу уполномочить Д. П. исполнить в редакциях петербургских газет одно важное для меня поручение. - А долгое время займет чтение вашей статьи, Лев Николаевич? - спросил я его. - С полчаса, пожалуй. - Ну, хоть час, - я, во всяком случае, к поезду поспею. Я хожу по шесть-семь верст в час, а теперь только еще семь часов вечера, - сказал я. После этого все - все на той же веранде - расположились группами; граф сидел рядом с чтецом (было нас 15 человек), и приступили к чтению. Чтец и декламатор попался прекрасный: я слушал очень внимательно.