Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Услышав эту весть, живописец тотчас высунулся до пояса из окна и, все еще держа в руке свой шлем, заорал во всю силу легких:

— Погоняй, черт бы тебя побрал, погоняй! К воротам Иерихона, на край земли! Погоняй, оборванец, мошенник, исчадие ада! Вези нас в преисподнюю, только бы мы спаслись от погони!

Такое зрелище не могло не разжечь любопытства жителей, которыебросились к дверям и окнам, чтобы поглазеть на удивительную фигуру. По той же причине карета, которая якобы послана была за ним в погоню, остановилась как раз в тот момент, когда поровнялась с ними, и Пелит, оглянувшись и увидав на запятках трех человек, вооруженных палками, которые он в страхе своем принял за мушкеты, убедился в том, что подозрения его друга справедливы, и, грозя горшком воображаемой страже, поклялся, что скорее умрет, чем расстанется со своей драгоценной глиняной посудой. Владелец кареты — весьма знатная особа — принял его за несчастную женщину, лишившуюся рассудка, и, приказав кучеру ехать дальше, тем самым доказал беглецу к бесконечной его радости, что это была лишь ложная тревога. Однако он продолжал беспокоиться и трепетать, но наш молодой джентльмен, опасаясь, что мозг его не вынесет повторения подобной шутки, позволил ему доехать до дому без дальнейших потрясений.

Хозяйка, встретив их на лестнице, была столь поражена видом живописца, что громко взвизгнула и обратилась в бегство, тогда как он, с горечью ее проклиная, ворвался в комнату доктора, который, вместо того чтобы принять его в свои объятия и поздравить с освобождением, проявил явные признаки досады и неудовольствия и даже напрямик поведал ему о своей надежде услышать, что он и мистер Пикль последуют славному примеру Катона, каковое событие послужило бы основанием для той доблестной борьбы, которая неизбежно приводит к счастью и свободе, и что он уже начал писать оду, долженствовавшую обессмертить их имена и разжечь пламя вольнолюбия во всех честных сердцах.

— Я хотел доказать, — сказал он, — что великие таланты и высокое чувство свободы взаимно порождают и поддерживают друг друга, и снабдил бы свои положения такими примерами и цитатами из греческих писателей, что прозрели бы самые слепые и неразумные и растрогались бы самые жестокие и черствые сердца: «Безумец! Знай, что человек умом широким должен постигать все то, над чем сияют звезды…» Скажите, мистер Пелит, каково ваше мнение об этом образе — ум, постигающий вселенную? Мне лично кажется, что это удачнейшая идея, когда-либо приходившая мне в голову.

Живописец, который отнюдь не был столь пламенным энтузиастом дела свободы, не мог вынести рассуждений доктора, каковые, по его мнению, чересчур отзывались равнодушием и отсутствием дружеских чувств: а посему он воспользовался случаем задеть его самолюбие замечанием, что образ, несомненно, превосходен и великолепен, но что этой идеей он обязан мистеру Байсу и его «Репетиции», который гордится такою же фигурой, звучавшей так: «Но эти облака, когда рассудка глаз их постигает» и т. д. При всяких других обстоятельствах живописец не преминул бы возликовать, сделав это открытие, но столь велики были его смятение и трепет, вызванные боязнью снова попасть в темницу, что, не тратя лишних слов, он удалился в свою комнату, дабы переодеться в свое собственное платье, которое, как он надеялся, столь сильно изменит его внешность, что помешает поискам и расследованиям, тогда как доктор остался пристыженным и сконфуженным, когда его уличил в похвальбе человек столь сомнительных дарований. Он был возмущен этим доказательством его памяти и до такой степени взбешен дерзким напоминанием, что не мог примириться с его непочтительностью и впоследствии пользовался каждым удобным случаем, чтобы разоблачить его невежество и глупость. Действительно, узы личных симпатий были слишком слабы, чтобы овладеть сердцем этого республиканца, чья любовь к обществу целиком поглотила интерес к отдельным лицам. Дружбу он считал страстью, недостойной его широкой души, и был убежденным поклонником Л. Манлия, Юния Брута и тех позднейших патриотов из того же рода, которые затыкали уши, чтобы не слышать голоса природы, и восставали против долга, благодарности и человеколюбия.

Глава XLVIII

Пелит преисполняется глубоким презрением к своему дорожному спутнику и привязывается к Пиклю, который тем не менее преследует его по пути во Фландрию согласно своей зловредной привычке

Тем временем его приятель, потратив несколько ведер воды, чтобы смыть с себя тюремную грязь, отдал свою физиономию в распоряжение цирюльника, выкрасил брови черной краской и, облачившись в свое платье, рискнул навестить Перигрина, который еще находился в распоряжении своего камердинера и сообщил Пелиту, что на его побег власти посмотрели сквозь пальцы и что условием их освобождения является отъезд из Парижа в трехдневный срок.

Живописец пришел в восторг, узнав, что больше не грозит ему опасность быть схваченным, и, отнюдь не сетуя на требование, связанное с его освобождением, готов был в тот же день отправиться домой, в Англию, ибо Бастилия произвела на него такое впечатление, что он вздрагивал от грохота каждой кареты и бледнел при виде французского солдата. От избытка чувств он пожаловался на равнодушие доктора и рассказал о том, что произошло при встрече, не скрывая своей досады и разочарования, каковые чувства отнюдь не уменьшились, когда Джолтер поведал ему о поведении доктора, к которому онранее обращался за советом, как сократить срок их заключения. Да и Пикль был взбешен этим отсутствием сострадания и, видя, сколь низко пал доктор во мнении своего дорожного спутника, решил способствовать такому отвращению и превратить разногласие в открытую ссору, каковая, думал он, доставит развлечение и, быть может, покажет поэта в таком свете, что тот будет должным образом наказан за свое высокомерие и жестокость. С этой целью он сделал несколько сатирических замечаний о педантизме доктора и его вкусах, которые столь явно проявились в цитатах, приводимых им на память из писателей древности; в его притворном пренебрежении наилучшими в мире картинами, каковые, будь он хоть сколько-нибудь наделен чутьем, не мог бы созерцать столь равнодушно, и, наконец, в его нелепом банкете, которого никто, кроме отъявленного фата, лишенного как утонченности, так и рассудительности, не мог приготовить и предложить разумным существам. Одним словом, наш молодой джентльмен с таким успехом упражнялся на его счет в остроумии, что живописец словно очнулся от сна и отправился домой, питая самое искреннее презрение к человеку, которому доселе поклонялся.

Вместо того чтобы на правах друга войти без всяких церемоний в его комнату, он послал слугу сообщить, что намеревается выехать на следующий день из Парижа вместе с мистером Пиклем и хотел бы знать, готов ли тот к такому путешествию. Доктор, удивленный как характером, так и смыслом этого сообщения, немедленно явился в комнату Пелита и пожелал узнать о причинах столь неожиданного решения, принятого без его ведома и участия. Будучи посвящен в их планы, он, не имея намерения путешествовать в одиночестве, приказал уложить свои вещи и выразил готовность подчиниться необходимости. Однако он был весьма недоволен небрежным тоном Пелита, которому напомнил о собственном своем величии и дал понять, что оказывает ему безграничное снисхождение, удостаивая такими знаками внимания. Но теперь эти намеки не произвели впечатления на живописца, который заявил ему, что отнюдь не сомневается в его учености и дарованиях, а в особенности в его кулинарных способностях, каковые он сохранит в памяти, покуда небо его не лишится чувствительности; однако он посоветовал ему, из внимания к нынешним выродившимся любителям поесть, не злоупотреблять нашатырем при изготовлении следующей салякакабии и уменьшить количество чертова навоза, коим он столь щедро начинил жареных кур, если нет у него намерения превращать гостей в пациентов с целью покрыть расходы по устройству пиршества.

Врач, уязвленный такими сарказмами, бросил на него негодующий и презрительный взгляд и, не желая объясняться по-английски, ибо в разгар перепалки Пелит мог рассердиться и уехать без него, излил свой гнев по-гречески. Живописец, догадавшись по звукам, что цитаты были греческие, поздравил своего друга с прекрасным знанием валлийского наречия и своими насмешками ухитрился окончательно вывести его из терпения, после чего тот удалился в свою комнату крайне разгневанный и пристыженный и предоставил противнику ликовать по случаю одержанной победы.

Покуда разыгрывалась такая сцена между этими чудаками, Перигрин сделал визит послу, которого поблагодарил за любезное заступничество, с такою искренностью признавая нескромность своего поведения и обещая исправиться, что его превосходительство охотно простил беспокойство, ему причиненное, поддержал Перигрина разумными советами и, заверив его в неизменном своем расположении и дружбе, дал ему при прощании рекомендательные письма к знатным особам, состоящим при английском дворе.