Новый Мир ( № 1 2009) - Новый Мир Новый Мир

Как мне кажется, убедительного ответа на этот вопрос автор «Знаков эпохи» не дает. И не случайно. Философская полемика в России до 1840-х годов практически отсутствует, а до 1780-х отсутствует полностью, если не считать, конечно, взаимных инвектив старообрядцев и новообрядцев конца XVII века. Но там иной строй мысли, да и темы совсем иные. Однако само отсутствие эксплицированной общественно-политической мысли, отсутствие гражданской философии, разве оно не настораживает? В Западной Европе такая философия, обычная для античности, блестяще возрождается Данте в XIII веке, в Византии она и вовсе не умирала до самого конца Империи, а вот на Руси до Радищева и Карамзина совсем пусто, разве что князь Щербатов со своим «повреждением нравов» и «вращением деревень» да старец Филофей с «Третьим Римом».

Но если нет эксплицированной общественной мысли, то причин этому может быть три: или режим не дает мысли проявляться, или нет общества и, следовательно, проявляться нечему, или объективно общество есть, но субъективно оно себя не сознает. К сожалению, для докарамзинской России правда заключена в сумме второго и третьего ответов. Но коль нет эксплицированной общественной мысли, то и историк мысли вынужден оставаться немым. «Чего нет — того нельзя считать». Если вернуться к «ордену русской интеллигенции», возникшему в тридцатилетнее царствование Николая Павловича, то радикальная оппозиционность этого «ордена» к государственной власти не объясняется ли отсутствием общества всего-навсего за одно поколение до Карамзина? Общества не было, а государственная власть еще как была и в XVIII, и в XVII, и в XVI веках. Общество, осознавшее себя во второй четверти XIX столетия, не могло не заподозрить власть в злонамеренном стремлении превратить гражданского оппонента в послушного исполнителя ее воли, в раба. Тем более что холопами, смердами, рабами называл своих ближайших сотрудников уже князь Московский Василий III, а его сын, Иван Грозный, и поступал с ними так, как только самый отвратительный рабовладелец мог обращаться с «говорящими орудиями». Но это уже история. Рената Гальцева — не историк. Для нее поиски некоторыми историками — Пайпсом, Безансоном — причин русской революции «чуть ли не в эпохе Ивана Грозного» кажутся абсурдными. И зря. Искать следует даже еще дальше. Слом восточнорусского (московского) общества произошел, на мой взгляд, в середине XV века, при Василии II и Иване III. Иван Грозный — уже следствие этого слома, его кровавая и уродливая компенсация.

Не следует забывать, что восточнославянское общество до христианизации в конце Х века оставалось догосударственным и неписьменным, в отличие от большинства обществ западной части Европы, где римская традиция сохранялась Церковью, — «и выпал Рим, и принял папа…». Соединившись после Крещения с Византией, а через нее со всей многотысячелетней цивилизацией Переднего Востока и Средиземноморья, Русь стала жадно напитываться культурой. Но срок был очень мал, а народ велик и земля обширна. Процесс врастания в культуру, в том числе и в культуру сознания и общественных отношений, только начал давать первые плоды, как пришли татаро-монголы. Процесс культурного развития без травм продолжался лишь на Севере, в Новгороде и Пскове. В середине XIV века Литва отвоевала западную, киевско-галицкую часть Руси, и там началось нелегкое после векового разорения возрождение. Возрождение началось в это время и в восточной, владимирской Руси, оставшейся под завоевателями. Оно тесно связано с именем преп. Сергия, с исихазмом. Русское общество не только приходило в себя, но и, верно осознав страшный опыт XIII века как наказание Божье за свои грехи, взрослело, мужало. В нем ясно пробуждается христианское чувство бесценности каждой человеческой личности, утвержденной на богосыновстве. Исихазм византийских паламитов давал этому чувству и опытное обретение, и богословское объяснение. «Зрети желая мысленную светлость Божественного обожения, житие возжелев невещественное, мир оставил еси…» — объясняла церковная служба ученику преп. Сергия — Савве Сторожевскому — мотивы нового христианского подвига. То, что очевидно являло себя в монашеской святости, вырастало из мирянской среды, где утверждались те же настроения ответственного строительства собственной богоподобной личности. Если бы в мирянской среде второй половины XIV века не жили многие устремлением к обоженью, ни сам боярский отрок Варфоломей не стал бы игуменом земли русской Сергием, ни учеников и собеседников не нашлось бы ему. Не были бы написаны Рублевым «Троица» и «Звенигородский чин», не была бы расписана церковь на Волотовом поле, не возникла бы Северная Фиваида. Почти одновременно с возрождением человека в Западной Европе происходило в

XIV веке рождение христианского человека на Руси. Но этому рождению не дано было состояться.

Поражение от татаро-монголов войска князя Витовта на Ворскле в 1399 году не позволило освободить восточную часть Руси и объединить ее с западной. Самопровозглашенная в 1448 году церковная независимость от Константинополя (автокефалия) отрубила Восточную Русь от греков, эту автокефалию не признававших 120 лет. При несчастном Василии II (1425 — 1462) Москва Рюриковичей все больше опирается на Орду, защищая себя от более сильных и успешных западнорусских Гедиминовичей и противопоставляя себя им. Чуть позже Западная Русь будет объявлена врагом, а переход к Гедиминовичам станет рассматриваться как измена. Мир, открытый через Польшу в Западную Европу, закрылся для Москвы вслед за греческим миром. Наконец, присоединив Новгород и искоренив его «вольность», Иван III уничтожил северную альтернативу русского развития, открытый северо-западной, балтийской Европе мир русских «народоправств». Московская Русь оказалась в полной изоляции. Всходы духовной и гражданской образованности конца XIV века захирели или были затоптаны в конце века XV. И с Ивана III зримо складывается жестокая деспотия: народ — раб, церковь — слуга, князья и бояре — холопы «Государя великого князя Московского». Ни о каком гражданском обществе, ни о каком человеческом достоинстве больше речи нет. В XVI веке святость исихастская перестала цвести на Московской Руси, ее заменяет юродство — свобода во Христе ценой безумия. И самое страшное, что это больное общество, полностью закрывшись от мира, начинает себя распространять по воле деспотов московских. Сначала Новгород, Тверь, Рязань, Псков, Северские города. Потом Иван IV присоединяет Волгу, стремится заполучить «исконные земли Рюриковичей» по Днепру и Западной Двине. И всюду, где утверждается власть московских царей, гражданское общество искореняется, свобода подавляется, контакты с внешним миром, кроме высочайше разрешенных, прерываются.

Смутное время сломало этого страшного монстра. Русское общество возрождается как общество гражданское, соборное, силой не монарха, а народного движения, олицетворенного Козьмой Мининым. Но мало-помалу старое берет верх. Сознание восточнорусское после двухсот лет изоляции безнадежно провинциально в XVII веке, отставание от Запада, от Польши Киева видно невооруженным глазом. Именно крайним духовным невежеством и патриарха Никона, и его оппонентов объясним Раскол. А Расколом и все тем же духом раболепства перед властью земной объяснимо и одобрение Церковью рабства, введенного вместо крестьянского тягла Петром и доведенного до полноты Екатериной. Девять десятых русских людей, неграмотных и изможденных непосильным трудом, оказались лишены какой-либо личной свободы, лишены собственности, лишены даже права на семью и детей. Екатерина это же бесправие распространяет на присоединенные от Польши западнорусские земли. Круг замкнулся — в стране рабов не может быть свободных, тем более если рабы и рабовладельцы принадлежат к одному народу, причащаются из одной евхаристической чаши. Ложь пропитала государство, пропитала русскую Церковь. И именно эта ложь отторгла от власти и от Церкви появившуюся в первой половине XIX века свободную интеллигенцию, а позднее, по мере пробуждения простонародья, — и его. Сколько разночинцев-революционеров были детьми священников и высших слуг государственных — разве это случайно? Пусть Гегель решает, субстанциален или несубстанциален был русский «срыв», но то, что его причины на сотни лет старше ордена русской интеллигенции, — это точно.

Да и 1917 год свершила не интеллигенция, а сама русская власть, и не в XX веке, а намного раньше, настолько раньше, что, когда, начиная с Александра I, пыталась исправить «вывих», не смогла уже добиться успеха, — вывих окостенел, превратившись в неисправимое уродство. Орден интеллигенции, сложившийся в XIX веке, — сам одно из проявлений этого уродства, а не его причина.