Точка зрения. О прозе последних лет - Наталья Иванова

«Вдумчиво, точно и смело исследует многие проблемы социального, экономического и нравственного характера», «образы людей, вырастающих из самой жизни, обретают несомненную художественную убедительность» — так представляет своего героя (Ю. Семенова) автор статьи «Право на жанр» Ю. Идашкин. Портретируемый настойчиво наделяется хвалебными эпитетами: «несомненно заслуженный успех», «энергичная, напряженная пульсация авторской мысли», «с захватывающим интересом», «несомненно наиболее популярный» роман. «Серия романов Юлиана Семенова об Исаеве-Штирлице интеллектуальна в самом точном смысле этого слова», в «Семнадцати мгновениях весны» «в полной мере проявились главные достоинства всего цикла романов… сочетание увлекательнейшей, напряженнейшей интриги с глубиной и скрупулезностью исторического исследования и, как правило, убедительной (неожиданный поворот! — Н. И.) разработкой характеров». Осуждается же критиком — на фоне «целеустремленной прозы» Ю. Семенова — некий «догматический, пуристский подход» критики «к особенностям жанра». Но кто эти критики, в чем состоят их конкретные замечания, — все это остается за пределами портрета.

Нетрадиционная для критики, противоречащая ее нравственным принципам восторженность порождает некий витиеватообразный стиль, особенно характерный для так называемых «писательских» откликов-рецензий и статей, написанных не профессиональными критиками, а собратьями по цеху. Так, А. Парпара начинает свое критическое тостирование в честь В. Цыбина как бы издалека, по-восточному цветисто обыгрывая его место рождения: «Рожденные снеговыми вершинами, срываясь с отвесных круч и разрастаясь в стремительный обвал, мчатся горные ручьи, пробивая себе дорогу сквозь каменные громады. Только самые сильные среди них… собрав под свою руку равных себе (?! — Н. И.), достойно шествуют по равнине». Ради чего столь многозначительные красоты? Вот ответ: «Путь его, простого паренька… поражает своим горноручьистым (? — Н. И.) напором». Так как А. Парпара пишет не только критику, но и стихи, то образная стихия, свойственная ему, пожалуй, и вовсе вытесняет мысль — да и куда ей угнаться за кудрявым слогом автора, вводящего в критику новые литературоведческие «поэтизмы»: стихам Цыбина, пишет он, свойственны «языковая необузданность», «буйство поэтической плоти»; «Многими поэтическими ветрами дышит молодой характер, пока не приобретет осязаемую крепь». В то время как «иные» (это, как всегда в подобных критиках, анонимно), «теряя высотную силу, продолжают инертный свой бег „трусцой“», противопоставленный им А. Парпарой В. Цыбин — «один из редких поэтов с обостренной совестливостью», он отличается «проникновением в народную суть русского недюжинного (? — Н. И.) свободолюбия». Но этого критику мало: «А какие словесные шедевры рассыпаны по его стихам!», — восклицает он. Действительно многогранная активность героя характеризуется так: «великая переводческая деятельность», «масштабы» его «просветительской деятельности»… Каково все это читать самому В. Цыбину?..

Рецензию Л. Жуховицкого на книжку молодого автора Д. Рубиной открывает целая серия комплиментов: «Рубина умеет точно выразить мысль, точно описать человеческое лицо, обстановку, но никогда этим не ограничивается. Ее волнуют интонация, гармоничность, красота фразы. Рубину приятно цитировать, приятно читать вслух. А иную ее фразу буквально хочется подержать в руках, как хорошо сделанную вещь»; «Книжка написана тугой, насыщенной, концентрированной прозой»; «повесть… написана талантливо, афористично и вообще мне нравится». Какими же цитатами подтверждает Л. Жуховицкий свои авансы? «По ночам на мысу бодрствовал маяк. Он возвышался над морем, толчками рассыпая вокруг пригоршни желтого света. Призывный, далекий — обольщал корабли…» Нельзя не отметить жеманство слова, кокетство фразы. Если бы опытный старший коллега внимательно проанализировал неровность «слова» Д. Рубиной (а он утверждает: «вообще первое, что бросается в глаза и сразу вызывает уважение, — работа автора над словом»), а не подменял анализ славословием, — пользы для молодого прозаика было бы несравненно больше.

При чтении подобных рецензий у читателя может возникнуть впечатление, что этот жанр есть своего рода аллилуйя. Между тем это совсем не так и жанр не виноват. В сложной ситуации — при таком «горноручьистом» потоке рецензионного славословия — находятся те критики, которые профессионально честно и с помощью трезвых эстетических критериев анализируют творчество прозаиков и поэтов, ставя перед ними серьезные задачи. И «героям», и читателям такие «нетипичные» рецензии могут показаться чуть ли не отридательными. Вовсе не безобидное смещение критериев, которое позволяют себе завзятые курители фимиама, болезненно сказывается на объективности оценок, влияет на здоровье литературной ситуации. Создается шкала псевдоценностей, при которой аналитические рецензии выглядят скорее как исключение, а их авторы — странными чудаками, не приемлющими негласные «правила игры».

Но вернемся к А. Парпаре.

Как было отмечено выше, он не только критик, но и поэт. О его книгах, кстати, тоже пишут рецензии, опубликована и статья В. Евпатова «Чувство пути. Заметки о творчестве А. Парпары». «Как увидеть и тем более запечатлеть этот творческий путь?» — задает себе вопрос критик, видимо, в растерянности перед величием пути А. Парпары. И — запечатлевает: «С почти неуловимого, с трепетно чуткого, с малого начинается для А. Парпары поэзия…» Отмечая «своеобразную музыкальность» и «задушевность интонации» А. Парпары, В. Евпатов пишет: «Его стихи вдумчивы, серьезны. Часто насыщены яркими, красочными, точными образами» — и в качестве «образца» приводит строчки: «первый луч, как пятак, по асфальту прокружит, звеня»… В общем, «энергия познания пронизывает все творчество поэта», «обобщение у А. Парпары никогда не бывает поверхностным, случайным. Если он делает философский вывод, значит, имеет на это право».

В. Евпатов не жалеет для своих восторгов никаких слов, эпитеты льются рекой, он даже смешивает жанры, дабы увлечь читателя, скажем, драмой в стихах своего героя: «Его драма — произведение лирическое, психологическое. И в то же время по глубине исследования поэтом времени это произведение историческое, по страстности, весомости, целенаправленности поэтического слова — политическое…»

Поражает сходство приемов, которыми работают А. Парпара (в качестве критика) и В. Евпатов. Модель не столь сложная: безудержный восторг, нагнетание возвышенных эпитетов, раздача дежурных комплиментов, риторические вопросы и восклицания, изобретение псевдокритических терминов-образов, ниспровержение анонимных противников. Все это должно быть щедро прослоено афоризмами вроде: «Настоящий талант не может стоять на месте» (А. Парпара). Хороша частица «не»: она позволяет намекнуть на «недоросших» и еще рельефнее воссоздать облик портретируемого: «Но это отнюдь не элегии, это скорее советы действовать» (В. Евпатов об А. Парпаре)… И что в высшей степени характерно для лакировочных портретов — нагнетание штампов: тут и «пройти долгими дорогами мирных будней», и «познать суровую школу жизни», и «все отчетливее чувствуя пульс», и «живая повседневность»… Таким образом, роль портретно-рецензирующей критики сводится в лучшем случае к своеобразному антрепренерству. Ну и что же в этом дурного, скажут иные, о чем беспокоиться, время само отделит зерна от плевел… Но ведь благодаря волшебному влиянию типографии общественность, которой, по замечанию Пушкина, «печатный лист кажется святым», принимает эти «дружеские похвалы» за истинные суждения о литературе, а развесистые монументы — за реалистические портреты: «Мы все думаем: как может быть это глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!»

В заключение, как это ни покажется парадоксальным, мне хочется вступиться за жанр портрета. Когда идешь вслед за логикой индивидуального творчества, многое становится понятным в развитии литературного процесса в целом, в развитии жизни. Это и переводит критику и литературоведение в разряд настоящей литературы.

Жанр, о котором идет речь, — художественный по самой своей задаче, ибо судьба писателя и судьба литературного произведения, свидетелями рождения которого мы все являемся, — сложный, порою захватывающий своим драматизмом сюжет. Нам, современникам, нужно лишь суметь его разглядеть, предварительно расчистив вороха льстивых олеографий…

1983

II

«Чем нравятся книги поэта N?» — читаю я у критика, исключительно свободно отождествляющего свое частное мнение с мнением миллионов, ибо это вольное «чем нравятся» как бы оставляет за скобками вопрос предшествующий и решающий: а нравятся ли они вообще? Но автор над этим и не задумывается. Зато с необычайной быстротой и поспешностью — дабы взятый дуриком в союзники читатель и ахнуть не успел — манипулирует словами «сказывается мастерство поэта, его жизненный опыт», «по активности мировосприятия можно говорить о причастности», «интересно откровение художника», «здесь проявляются два начала, заложенные в его поэтике»… Мы еще не успели понять, есть ли у него свое «мировосприятие», как уже, проскочив эту необходимую ступень, автор статьи говорит о «причастности»; мы еще не успели понять, «художник» ли автор строк «Танцуй, мое чудо! У мира аритмия. Танцуй», «Циники, цыц!», — или только эпигон, а нас уже уверяют в «интересном откровении»… А нужно ли церемониться? Заявим, что «увиденное несет в себе глубокий философский смысл, и здесь не избежать развития вплоть до завершения образа», авось бедный читатель клюнет… Главное — чтоб пронесло. И автору рецензируемого сборника будет приятно читать про себя, например, в таком контексте: «А. Ф. Лосев, старейший представитель нашей сегодняшней эстетической мысли, назвал пограничную ситуацию деревенской и городской жизни одной из причин ренессанса. Значит, эта линия издавна чревата новыми художественными ценностями. П. Вегин (так вот это о ком! — Н. И.) впервые почувствовал себя на этой линии» (Александр Ткаченко). Вот так, «и ни больше, и ни меньше», как поется в популярной песенке.