Вдали от обезумевшей толпы - Томас Гарди

Он стоял в таком оцепенении, что можно было подумать, что он так и не сдвинется с места. Овладевшие им противоположные чувства, сталкиваясь, парализовали друг друга, следствием чего была полная неподвижность.

- Ты ее знаешь? - спросила Батшеба, и голос ее звучал глухо, словно эхо, доносящееся из глубины пещеры.

- Знаю, - отвечал Трой.

- Это она?

- Она.

Сперва он стоял как вкопанный. Но теперь в его неподвижности уже можно было подметить признаки зарождающегося движения, подобно тому, как в глубоком мраке ночи через некоторое время глаз начинает улавливать какое-то подобие света. Он слегка подался вперед. На его лице выражение ужаса сменилось неподдельной печалью. Батшеба пристально смотрела на Троя, губы ее по-прежнему были полуоткрыты, и в глазах светилось безумие. Чем сильнее по натуре человек, тем сильней он страдает, и как ни велики были страдания Фанни, явно для нее непосильные, возможно, что она никогда не испытывала таких мук, какие переживала сейчас Батшеба.

Но вот Трой опустился на колени, по его лицу видно было, что он раскаивается и охвачен благоговением; Склонившись над телом Фанни, он нежно поцеловал ее, как целуют спящего ребенка, опасаясь его разбудить.

Не в силах этого стерпеть, Батшеба ринулась к Трою. Казалось, все чувства, обуревавшие ее с тех пор, как она познала чувство любви, слились в едином порыве. Произошел резкий, крутой перелом; несколько минут назад она с болью размышляла о своей поруганной чести, о том, что другая стала матерью раньше нее и восторжествовала над ней. Но все было забыто, едва в ней проснулось простое, но все еще сильное чувство любви жены к мужу. Она больше не скорбела о своей разбитой жизни, ее ужасала мысль, что разорван их брак, казалось бы, такой неудачный. Она обвила руками шею Троя, и у нее вырвались сумасшедшие слова:

- Не надо! Не целуй их! О, Фрэнк, я не перенесу этого! Не моту!.. Я люблю тебя крепче, чем любила она... Поцелуй же меня, Фрэнк!.. Поцелуй меня! Ты должен и меня поцеловать, Фрэнк!

В этом ребяческом проявлении горя, в этой наивной мольбе было что-то настолько неестественное и необычайное для такой независимой женщины, как Батшеба, что Трой, освободившись от ее рук, в недоумении воззрился на нее. Внезапно ему открылось, что все женщины в глубине души одинаковы, даже такие различные по характеру и внешности, как Фанни и та, что стояла рядом с ним; ему как-то не верилось, что это его гордая жена Батшеба. Казалось, дух Фанни вселился в нее. Но то было лишь мимолетное впечатление. Когда улеглось удивленье, он сурово взглянул на Батшебу.

- Нет, я не стану тебя целовать! - заявил он, отталкивая ее.

Могла ли Батшеба стерпеть такое оскорбление? Как было ей не высказаться в такой ужасный момент, когда от человека нельзя требовать благоразумия и обдуманности! Это было вполне естественно и даже простительно. Невероятным усилием воли она обуздала кипевшие в ней чувства.

- Чем же ты объясняешь свой отказ? - спросила она со сдержанной болью, странно тихим и словно чужим голосом.

- Я должен сказать, что я скверный, черствый человек, - отвечал он.

- Ты признаешь, что эта женщина - твоя жертва, да и я тоже?

- Не язвите меня, сударыня! Эта женщина, даже мертвая, мне гораздо дороже вас, всегда была и будет дороже. Если б мне не подсунул вас сам дьявол, если б не ваша красота и проклятое кокетство, я женился бы на ней. Я ни о чем другом и не думал, пока не повстречался с вами. Ах, почему я этого не сделал! Но теперь уж поздно. Я обречен терзаться из-за этого всю жизнь! Тут он повернулся к Фанни. - Не сердись на меня, дорогая! - сказал он. Перед богом ты воистину моя жена!

Тут из груди Батшебы вырвался долгий-долгий вопль; сердце ее разрывалось от скорби и гнева. В этих старых стенах, видевших немало поколений, никогда еще не раздавался такой мучительный стон. Прозвучал приговор судьбы: "" {Свершилось (греч.).}.

- Если она... для тебя... то что же тогда я? - сквозь слезы пролепетала Батшеба, и ужасно было видеть в таком отчаянии эту обычно сдержанную женщину.

- Ты ничто для меня... решительно ничто! - безжалостно бросил Трой. Священник может совершить обряд, но это еще не значит, что состоялся брак. Душою я не твой.

Внезапно Батшебой овладело безумное желание: спастись отсюда, скрыться, бежать от него хоть на край света, пусть даже умереть, только не слышать этих ужасных слов! Она повернулась к дверям и выбежала из комнаты.

tetelestai ГЛАВА XLIV

ПОД ДЕРЕВОМ. КРИЗИС

Батшеба быстро шла в темноте по дороге, не думая о том, куда и зачем она идет. Она впервые отчетливо осознала, где находится, когда очутилась перед калиткой, за которой виднелись какие-то густые заросли, а над ними высокие дубы и березы. Присмотревшись, она припомнила, что когда-то была здесь днем; эта с виду непроходимая чаща оказалась зарослями папоротников, уже сильно пожухших. Не зная, куда себя деть, вся трепеща от возбуждения, Батшеба почему-то решила спрятаться в зарослях; она вошла в калитку и вскоре увидела наклонившееся к земле дерево; его густые ветви могли защитить от сырого тумана, и она опустилась возле него на груду листьев и стеблей. Машинально она нагребла две-три охапки, зарылась в листья, чтобы укрыться от ветра, и сомкнула веки.

Едва ли Батшеба спала в эту ночь, верней, это была легкая дремота, по когда она очнулась, то почувствовала себя освеженной, и мысли ее прояснились. Но вот ее внимание привлекли какие-то странные звуки и движение в ветвях над головой.

Сперва послышался сиплый щебет.

Это проснулся воробей.

Затем из другого местечка: "Чью-уиз-уиз-уиз!"

То был зяблик.

Потом на изгороди: "Тинк-тинк-тинк-тинк-а-чинк!"

То была малиновка.

Над головой что-то застрекотало: "Чок-чок-чок!"

Белка.

Наконец, с дороги донеслось: "Ра-та-та! Рум-тум-тум!"

То был молодой батрак. Вскоре он поравнялся с воротами, и она узнала голос своего работника. Его пение заглушал тяжелый беспорядочный топот копыт. Выглянув из зарослей, Батшеба рассмотрела в тусклом свете нарождающегося дня пару своих коней. Они остановились на водопой у пруда по ту сторону дороги. Послышался всплеск, лошади вошли в пруд, разбрызгивая воду, и принялись пить; по временам они вскидывали голову кверху, потом снова пили, и вода сбегала у них с губ серебряными ниточками. Снова всплеск - и они вышли из пруда, повернули назад и затрусили к ферме.

Она продолжала осматриваться. Заря только еще занималась; этим ясным прохладным утром Батшебе показались дикими ее поступки и решения, принятые сгоряча минувшей ночью. Она обнаружила у себя на коленях и в волосах множество красных и желтых листьев, упавших на нее с дерева, во время дремоты. Батшеба отряхнула платье, сбрасывая их, и множество сухих листьев, валявшихся вокруг, взлетело на воздух и закружилось в поднятом ею ветерке, "как духи, вызванные чародеем".

К востоку чаща папоротников расступалась, и предрассветное сияние привлекло взгляд Батшебы. У самых ее ног начинался склон, где густо разрослись живописные папоротники, раскинувшие во все стороны желтые перистые крылья, а внизу, в ложбине, виднелось небольшое болотце, испещренное россыпью поганок. Болотце застилал утренний туман, вредоносная, но великолепная серебряная пелена, пронизанная светом, но не совсем прозрачная, - стоявшая по ту сторону болота изгородь смутно вырисовывалась сквозь светозарную дымку. По краям пади густо разросся тростник; кое-где в лучах восходящего солнца блестели стебли касатика, словно лезвия кос. Болото имело зловещий вид. Казалось, из недр земли, от подземных вод над влажной губительной порослью поднимались ядовитые миазмы. Поганки всевозможных видов расплодились на болотце, вырастали из прелой листвы, покрывали пни. Взгляд Батшебы рассеянно скользил то по слизистой грибнице, то по клейким шапочкам поганок. Одни были усеяны крупными пятнами, словно обрызганы артериальной кровью, другие - шафранно-желтого оттенка, третьи на тонких ножках, длинных, как макароны. Попадались и кожистые шапочки сочных коричневых тонов. Падь казалась рассадником всякой заразы, хотя и находилась по соседству с местами, дышавшими уютом и здоровьем. Батшеба поднялась, содрогаясь при мысли, что провела ночь на краю этой угрюмой топи.

Но вот на дороге снова послышались шаги. У Батшебы нервы были до крайности напряжены, она притаилась в зарослях. Вскоре появился пешеход. То был мальчишка-школьник; через плечо у него был перекинут мешочек с завтраком, а в руке книжка. Он остановился у калитки и, глядя себе под ноги, бормотал так громко, что она могла разобрать слова:

- "Боже, боже, боже, боже, боже!" Это я заучил... "Даруй нам, даруй нам, даруй нам, даруй нам..." Это я уже знаю... "Милость твою, милость твою, милость твою, милость твою..." И это знаю...

Зубрежка продолжалась. Мальчишка, как видно, принадлежал к разряду тупиц, книжка была не что иное, как псалтырь, и таким способом он задалбливал псалмы. При самых острых пароксизмах душевной боли некий поверхностный слой сознания остается незатронутым, и подмечаются всякие мелочи; Батшебу слегка позабавил маленький зубрила, но вот и он удалился.