Народные дьяволы и моральная паника. Создание модов и рокеров - Стэнли Коэн

с кэмбриджским отелем «Гарден-хаус». Если с уличными бандами из трущоб и городских кварталов можно было пусть не смириться, но терпеть как проявление обычной подростковой преступности (к тому же от детей из таких районов/семей/школ другого и не ожидали), то теперь события разворачивались в прямом и переносном смысле слишком близко к дому. И это были уже не хамы из трущоб, а довольно-таки узнаваемые существа, выползшие из-под хорошо знакомых скал.

Вместе с угрозами, исходящими от новой мобильности (мотоциклы и мотороллеры групп навязчиво преподносились как важная деталь), и расширением сцены, на которой разыгрывалось девиантное поведение, возник образ разрушающихся под давлением подростковой культуры классовых барьеров. Роль девианта традиционно отводилась городскому жителю мужского пола из низших слоев общества, но моды и рокеры не обнаруживали классовых признаков – это была группа самозванцев, играющих роль, как все знали, другой группы. Даже их одежда была неуместной: без кожаных курток их едва ли можно было отличить от банковских служащих. Тревожность, вызванная ощущением, что действующие лица не на своем месте, может вызвать еще большую враждебность. Проступок чужих просто осуждается и встраивается в порядок вещей, но девиантность в группе своих вызывает смущение: она угрожает нормам группы и имеет тенденцию к стиранию границ с группой чужих.

Уникальность модов заключалась в том, что внешне они ничем не напоминали стереотипного хулигана, олицетворяемого тедди-боем или рокером. Не были они и такими узнаваемыми, как битники или хиппи. Дэйв Лэнг объясняет диверсионный потенциал модов именно этой заурядностью. За редкими исключениями их одежда была аккуратной, без всяких крайностей: «Офисные мальчики, машинистки и продавцы выглядели нормально, но в их манере двигаться было нечто, ускользавшее от понимания взрослых»[274]. Их презрительное отношение к карьере, отстраненный вид и явное отсутствие благодарности обществу за его благодеяния (что ярко проявляется в мотивах скуки и достатка) – все это вызывало гораздо большую тревогу, чем еще одна калька с фольклорного образа шпаны. Столкновение с новым элементом в девиации будоражит сильнее, чем ее привычные формы, с которыми общество уже успешно справилось.

Эти чувства были наиболее понятными и выраженными в таких местах, как Брайтон. Город еще не смирился с тем, что отдыхающие и туристы одного дня перестали сюда приезжать, а проводили отпуск в Коста-Брава. Молодые респектабельные пары из рабочего класса уже не заполняли под завязку отели и не тратили деньги на традиционные, десятилетиями не менявшиеся развлечения. Старики, правда, еще ездили, но и с целого автобуса пенсионеров, приехавших на день, прибыли было мало.

Город наводняла молодежь – и к ним он обращал оба своих лика. Такие отдыхающие были не нужны Брайтону, и он встречал их явно недоброжелательно. Их отказывались обслуживать в кафе и пабах, прогоняли, если они собирались у магазина или ларька на пляже, хозяйки не хотели сдавать им комнаты. В то же время коммерсанты пользовались этими новыми «полчищами богачей», без зазрения совести поднимая цены. И все же создание инициативных групп в «Ситауне» и «Бичсайде» свидетельствует, что город повернулся к модам и рокерам в первую очередь враждебным, возмущенным лицом: нельзя позволить этим лоботрясам и хулиганам распугать приличных семейных отдыхающих (которых к тому времени уже почти не осталось). Были и новые угрозы, помимо модов и рокеров: длинноволосые ребята с материка, студенты языковых школ, зачастившие на южное побережье, и (в Брайтоне) студенты Сассекского университета, которые не только выглядели агрессивными, но и отчасти поспособствовали избранию первого за десятилетия брайтонского депутата от лейбористов.

Моды и рокеры были лишь олицетворением этих перемен; по выражению редактора одной брайтонской газеты, для местных жителей «…они были чем-то устрашающим и совершенно чуждым… пришельцами с другой планеты, которых следовало отправить туда, откуда они пришли». Когда в 1965 году новый мэр Брайтона обрисовал свое видение города как «популярного курорта, оставившего в прошлом лотки с морскими улитками, модов и рокеров», местная газета прокомментировала это так: «Без модов и рокеров мы прекрасно обойдемся – они дорогостоящие вредители. Но лотки с морскими улитками?..» (Brighton and Hove Gazette, 4 июня 1965 года).

Поэтому неудивительно, что на местном уровне любое «решение», не основанное на политике полного исключения, встречалось в штыки. Голосам, впервые прозвучавшим в инициативных группах Сивью и Бичсайда, вторили непрекращающиеся кампании против таких проектов, как Brighton Archways Ventures[275], а позже против битников и хиппи на курорте Сент-Айвс. Как сказал о битниках брайтонский старейшина: «Этих людей не должно быть в Брайтоне, если же, к несчастью, они здесь окажутся, их не в коем случае нельзя обслуживать» (Evening Argus, 24 ноября 1967 года). Риторика моральной паники – «мы не позволим, чтобы наше побережье/район/город/ страну захватили хулиганы/хиппи/чернокожие/пакистанцы» – основательно закрепилась в обществе.

Если бы моды и рокеры действительно совершили все то, в чем их обвиняли, – насилие, нанесение ущерба и причинение неудобства другим (а они, конечно, виноваты во многом), не понадобился бы столь сложный анализ, чтобы объяснить, почему на провонарушения был такой репрессивный ответ. Но нужно понимать, что общество прореагировало на то, что они олицетворяли, ровно так же, как на то, что они натворили: угроза не обязательно должна быть непосредственной. В одном из немногочисленных исследований отношений между моральным негодованием и социальной структурой Гасфилд, рассматривая сухой закон и период после его отмены, объясняет реакции движения за трезвость как символические решения конфликта и возмущение потерей статуса[276]. Он утверждает, следуя классическому анализу Ранульфа[277], что моральное негодование может иметь свойство незаинтересованности, когда проступок носит исключительно моральный характер и не затрагивает жизнь и поведение судьи; «это враждебный ответ сторонника нормы нарушителю нормы, когда дело не касается прямой личной выгоды для сторонника нормы»[278]. Таким образом, это свойство незаинтересованности может относиться к представителю богемы, гомосексуалу, наркоману – когда речь идет о стиле и образе жизни, но не к политическому радикалу, чьи действия угрожают общественной системе, и не к преступнику, чьи действия представляют прямую угрозу имуществу и личности.

Я не уверен в перспективности этого различия между «заинтересованностью» и «незаинтересованностью», так как оно подразумевает слишком узкое понимание интереса и угрозы. У общества есть непосредственный конфликт интересов с такими группами, как употребляющие наркотики и хиппи[279], хотя они не представляют явной физической или «политической» угрозы. Безусловно, если сторонник норм позволит подобным действиям остаться безнаказанными, то он рискует многим, и в его негодовании будет лишь небольшой элемент незаинтересованности. В случае с модами и рокерами моральная паника поддерживалась как прямыми угрозами (в узком смысле) личностям, имуществу, коммерции, так и угрозой – нарушить определенный