Эстонские повести - Эрни Крустен

— Да, я не стану про свои беды по деревне раззванивать, — сказала Эне, все еще глядя на круп лошади, заметно потемневший под дождем. — Это — как на ярмарке в Тырвасту ходить с голым задом…

На этот раз ничего не ответил Ханнес, — он, в свою очередь, смотрел на лошадь, как ее шея и голова поднимались и опускались в ритме движения… Словно молот в руках отца, когда тот в кузнице бил по раскаленному куску железа.

— Что примолкнул-то, или сказать нечего? — победно спросила Эне, наконец-то она сумела заставить Ханнеса прекратить расспросы. — Или я неправа?

— Может, и права, — неохотно согласился Ханнес. — Но ведь так жить тяжело.

— Ну и что! — Эне вскинула голову. — Ну и что, я же под этой тяжкостью не на карачках стою.

— Не то что Ээди?

— Не то что Ээди…

Они снова ехали молча, шаг Упака сам собою убавился, хотя здесь, на скате горы Кильгимяэ среди молодых березок, дорога была гладкая. Казалось, Упак еще не торопится домой, в свою конюшню, казалось, и ему хочется подольше побыть на природе — на этом свежем весеннем воздухе, который теперь был словно обещание, что все станет вытягиваться и подрастать, покосы, луга и пастбища покроет зеленая нежная трава…

— Придержи-ка на минутку, — попросил Ханнес.

Эне натянула вожжи, Упак тотчас остановился.

Ханнес спрыгнул с телеги, прошел под белоствольные березы возле дороги. Ему захотелось проверить, что это — обман зрения или так оно и есть… За два-три часа, которые они с Эне провели в поездке, кроны берез, прежде красно-коричневого цвета, приняли зеленоватый оттенок. Ханнес наклонил березовую ветку, приблизил к глазам так, будто был близоруким; и еще прежде, чем увидеть, он почувствовал запах свежераспустившихся листочков — запах был настолько сильным, что ударил в голову: прикрытые коричневыми чешуйками почки лопнули, и из-под них высунулись наружу клейкие носики листочков, они подмигнули Ханнесу и сказали: ну вот и мы!

Ханнес стоял под березой, закинув назад голову, и смотрел на вершины, там коричнево-розовое боролось с зеленым и, судя по всему, зеленое одерживало верх.

Эне оставила лошадь на дороге, подошла к Ханнесу, пощупала ветку и тоже посмотрела вверх, на вершины. Ханнес и Эне стояли рядом и впитывали в себя весну, первые краски и запахи пробуждающейся жизни; они стояли, не произнося ни слова и не глядя друг на друга; лишь чувствовали, как весна проникает в них, в тело, в каждую клеточку; голова была порожней, словно она всего лишь сосуд, в который вливает себя природа.

А Упак стоял на дороге и смотрел на Эне и Ханнеса; он не понимал, что для них время остановилось, нет! — мчалось в обратном направлении, вбирая в себя также приход прошлой и позапрошлой весны, а может быть, и десяти, двадцати (а может быть, и двухсот, трехсот) предыдущих весен; чем же иначе объяснить, что это мгновение несло в себе бесконечность, граничащую с самозабвением!

— Да, теперь весна наберет силу! — произнес Ханнес, когда они уже сидели в телеге и Упак вновь трусил по дороге. — Подумать только, за какие-то два-три часа листовки проклюнулись!

— Может, и прежде были, а ты не приметил?

— Нет, не было! Я же специально смотрел. Когда мы проезжали кээтеским березняком…

— Небось утром спьяна, так и не рассмотрел, — поддела Ханнеса Эне, глядя ему прямо в лицо, собственно, у нее и не глаза были вовсе, а два зеленых луча.

— Никакого спьяна не было, — возразил Ханнес. — Я и запаха тоже не почувствовал.

— Ну ежели и запаха, так конечно, — согласилась Эне, вид у нее был серьезный, но про себя она смеялась.

«Да-а… — подумал Ханнес, окончательно уверившийся, что сегодняшний день с самого начала был каким-то особенным, что уже с утра произошли события, сделавшие сердце (тоже по-особенному) радостным и чутким, — Иной раз ждешь год или два, и ничего подобного не случается. А когда уже ждать перестал, вдруг…» Взять хотя бы разговор Эне по телефону, заставивший его, Ханнеса, удивиться, до чего много в одной женщине силы, настойчивости и упрямства… Потом погрузка на телегу мешков и хлев Эне… курица, сидящая у нее на плече… потом прибивающий подковы Вангонен, отчего Ханнесу вспомнилось детство, закоптелая кузня и слепящий свет горна, отец, кующий железо: дзинь! дзинь!.. О да, сегодняшний день выпал по-особенному радостным и богатым чувствами…

И теперь, когда Ханнес смотрел на окружающее по-особенному радостным, чутким и ясным взором, он заметил удивительное явление, которое то ли не видел никогда прежде, то ли не обращал на него внимания. Мало того, что с неба на землю сеялся серый дождь — да он почти и не шел больше — когда Ханнес посмотрел вперед — на песчаную дорогу и на прошлогоднюю траву возле дороги, он различил, как от песка и прошлогодней травы поднимался в воздух голубовато-серый пар.

— Земля дышит, — сказал Ханнес вполголоса.

— Что? — переспросила Эне.

— Разве ты не видишь, над землей поднимается серый пар от дыхания, — пояснил Ханнес. — Как только попила, сразу всей грудью и задышала.

Эне также посмотрела вперед — на беловатый песок дороги, на прошлогоднюю траву возле нее; теперь и она заметила, как от поверхности земли поднимался пар, словно бы от дыхания.

— Верно, дышит.

— Спала себе долгим зимним сном, а как воды ей за шиворот плеснули, так сразу задышала всей грудью, — Ханнес рассмеялся.

— Что твой медведь?

— Как медведь?.. Нет, не как медведь… Когда Топтыгин от зимней спячки очнется, он злой и голодный. А земля — она становится радостной и сразу принимается нас кормить. Заметь, пройдет неделя-другая, и ты сможешь свою корову да бычка на зеленый лужок вывести, пусть травку щиплют!

— Так я уже завтра выведу их на нижний выгон; коли щипать нечего, так хоть кислородом подышат!

— И это дело! — поддержал Ханнес.

Он все еще смотрел вперед, вдоль сбегающей вниз дороги, сверху было лучше видно, как дышит земля; казалось, он даже улавливает ритм этого дыхания; постепенно у Ханнеса возникло ощущение, будто он сам целиком растворяется в этом всеобъемлющем дыхании весенней природы. Ханнес словно пребывал в каком-то ином измерении, но без сновидений, забытье было таким глубоким и полным, что он даже вздрогнул, когда Эне толкнула его в бок и сказала, нет, прошептала:

— Глянь-ка, кто там! — И он увидел всего лишь в нескольких десятках метров впереди телеги молоденького лосенка, тот стоял на дороге в странной позе — шея вытянута, голова опущена, ноги расставлены циркулем. Лосенок глядел на телегу, словно любопытная старуха. Эне натянула вожжи, Упак остановился и тоже уставился на лосенка. Целую долгую минуту они все втроем, вернее вчетвером, сохраняли неподвижность; три, вернее четыре обособленных мира, пытающихся проникнуть в суть друг друга; занятие безнадежное, и первым это сообразил лосенок, он поднял голову, помотал ею, не то кашлянул, не то мыкнул, сделал два-три надменно неторопливых шага по дороге и исчез в молодом соснячке слева. Еще некоторое время между стволами деревьев мелькала его серовато-бурая, цвета сосновой коры спина, затем и она исчезла из глаз сидевших в телеге людей, только Упак все еще с любопытством смотрел влево.

Дорога впереди была свободна, дыхание весенней земли вновь могло бы заворожить путников, если бы Ханнес не разговорился.

— Да, — сказал он, — ты сделала доброе дело, что позвала меня утром с собою — хоть ради себя, хоть ради Хельдура, хоть ради меня самого, в конце концов, это и неважно. Что бы я стал один делать? Ну, хорошо — я бы, конечно, пошел в лес, наладил бы пилу и… Но, насколько я себя знаю, меня бы стало томить одиночество, а если ты при работе страдаешь от одиночества, твое дело дрянь. Это точно так же, как ты про себя однажды рассказывала, мол, работы выше головы, а душа все равно тоскует, сходила бы в Мейеримяэ, как прежде, посмотрела бы кинофильм, там собиралась молодежь со всей деревни да и люди постарше, у кого душа живая… Правда, у тебя телевизор есть, и у меня тоже телевизор есть; открыто окно в большой мир, но ведь полного удовлетворения все равно не получаешь, ежели сидишь перед ним один и нет никого, кому бы можно было сказать, дескать, эта передача понравилась, а та, наоборот, не понравилась, или, дескать, ну и заливает же этот артист, или… Короче говоря, ты должен чувствовать рядом с собою локоть другого человека, знать, что этот локоть подтолкнет тебя иной раз или же ты толкнешь другого своим локтем… Да-а, если ты ничего такого не чувствуешь, то от этого окна, от этого телевизора никакого полного удовольствия не получишь, будь он хоть расцветной и стой он хоть на самом почетном месте в твоей комнате… А о том, что ты мне когда-то рассказывала, как в старину возле твоего родного хутора, где были качели, все деревенские ребятишки теплыми летними вечерами сбегались покачаться, попеть и потанцевать, об этом и говорить нечего… Это уж точно невозвратное прошлое.