Лорд Байрон. Заложник страсти - Лесли Марчанд

Посвящение современным поэтам родилось после того, как Байрон от своего соотечественника узнал, что лауреат (то есть придворный поэт. – Л.М.) Роберт Саути распространяет о нем слухи. Чувствительный и подозрительный ко всему, что говорилось о нем в Англии, Байрон с негодованием написал Хобхаусу:

«Два года назад, вернувшись из Швейцарии, этот сукин сын заявил, что мы с Шелли создали Общество инцеста и всячески проповедовали свои принципы. Этот негодяй лгал, потому что они не были сестрами… И он солгал еще в одном: между нами не было никакой связи, я всего лишь был едва знаком с мисс К.».

Оттого что посвящение было написано остроумно и весело, оно не становилось менее горьким. Байрон фамильярно отзывался о «Бобе Саути» как об «эпическом отступнике» и клеймил всех представителей «озерной школы» за их верность идеалам тори. Байрон насмехался над «Литературной биографией» Кольриджа, который «объяснял народу метафизику, но лучше бы объяснил свою теорию».

Саути был для Байрона еретиком, защитником королей и тиранов, достойным стать наравне с «интеллектуальным евнухом Каслреем». Звание Саути «лауреат» Байрон зарифмовал с «продажным и презренным Искариотом». Поэт добавил: «Сомневаюсь, что «лауреат» и «Искариот» – хорошая рифма…»

Тем временем Маргарита Коньи, «La Fornarina» или жена булочника, поселилась в качестве домоправительницы во дворце Мосениго, где железной рукой управляла слугами и уменьшила расходы вдвое. Хвастаясь Муру своей свирепой венецианской возлюбленной, с «лицом как у Фаустины и фигурой Юноны, высокой и деятельной, как пифия, со сверкающими глазами и рассыпавшимися по плечам в лунном свете волосами, одной из тех женщин, которые способны на все», Байрон писал: «Уверен, если я вложу ей в руку кинжал, она вонзит его туда, куда я ей скажу, и даже в меня, если я нанесу ей оскорбление. Мне нравятся такие животные, и могу с уверенностью сказать, что всем другим женщинам предпочитаю Медею».

Но через некоторое время Маргарита стала неуправляемой. Байрон писал Меррею: «…если я начинаю сердиться, она всегда рассмешит меня какой-нибудь деревенской шуткой. Цыганка знает об этом и осознает свою способность убеждать, причем все ей удается успешно, как и всем женщинам…» Байрон говорил, что Маргарита была красива «в своем фацциоло, платье, которое носят представительницы низших классов, но, увы, мечтала о шляпке и перьях… Я бросил шляпку в огонь, однако мне надоело сжигать ее наряды, с такой быстротой она их покупала, поэтому она вскоре добилась своего». Однажды когда Байрон направился в Лидо и попал в шторм, то по возвращении обнаружил Маргариту «на ступенях дворца Мосениго на Большом канале. В ее больших черных глазах сверкали слезы, а черные мокрые волосы разметались по плечам… Ее радость при виде меня была смешана с яростью и напомнила мне о тигрице над своими детенышами».

Когда наконец Байрон сказал Маргарите, что она должна вернуться домой, она угрожала ему кинжалом и страшной местью и, вернувшись на следующий день, слегка порезала ему руку. Он приказал своим гребцам доставить ее домой, но она бросилась в воду, так что пришлось спасать ее и нести в дом. Наконец она поняла, что Байрон хочет избавиться от нее, и ушла сама.

Байрон надолго сохранил воспоминания о Маргарите и думал о ней больше, чем о других своих венецианских возлюбленных. «Забыл сказать, – писал он Меррею на следующий год, – что она была очень набожна и всегда крестилась, заслышав колокольный звон. Порой это совсем не вязалось с тем, чем она была занята в данный миг… Однажды, когда она побила кого-то из слуг и очень рассердила меня, я назвал ее коровой (в Италии это страшное оскорбление). Итак, я назвал ее «vacca». Она обернулась, сделала реверанс и ответила: «Vacca tua, Celenza (Eccelenza)», то есть «Ваша корова, если так будет угодно вашей светлости». Она была, как я уже упоминал, очень хорошим существом со многими прекрасными и забавными качествами, но свирепая и дикая, словно демон. Она часто хвасталась своим воздействием на меня и приписывала это своим физическим и нравственным качествам, которые отдавали должное ее личности, но никак не скромности».

В октябре Мэри и Шелли вернулись в Венецию и с тяжелым сердцем оставили Аллегру у Хоппнеров, которые удостоили их отборными сплетнями о поведении Байрона и подробностями его скандальных любовных похождений. Шелли написал своему другу Пикоку, что Байрон знается с самыми презренными женщинами, «которых гондольеры подбирают на улицах. Он позволяет отцам и матерям предлагать ему своих дочерей… Говорит, что не одобряет этого, но мирится».

Раздражение Байрона медлительностью Хэнсона достигло апогея, когда адвокат, его сын Ньютон и агент майора Уайлдмана 11 ноября наконец-то прибыли в Венецию с бумагами на Ньюстед. Байрон сердечно встретил Хэнсона, и его глаза наполнились слезами, потому что на него нахлынули воспоминания о юношеских днях, проведенных с Хэнсонами, несмотря на то что они привезли всего один ящик из трех, отправленных Мерреем, и ни одной книги. Хэнсоны же были несколько разочарованы. Ньютон заметил: «Лорду Байрону было не более тридцати, но выглядел он на сорок. Лицо у него было бледное, обрюзгшее и какое-то землистое. Он очень растолстел, плечи у него были широкие и округлые, а костяшек пальцев не было видно из-за жира».

17 ноября Байрон подписал дополнение к завещанию, в котором оставлял своей дочери Аллегре 5000 фунтов. Хэнсон отвез в Англию запечатанное письмо Хобхаусу и Киннэрду, в котором Байрон просил их уплатить его долги и вложить долю, предусмотренную брачным соглашением, в недвижимость или другую сделку. Дуглас Киннэрд немедленно занялся делом и написал письмо, разъясняющее финансовое положение Байрона. «Вы получите 94 с половиной тысячи фунтов, из которых 66 200 будут выплачены мистеру Блэнду и мне, чтобы приобрести на них государственные ценные бумаги, а проценты от этой сделки вместе с 200 фунтами в год от сэра Р. Ноэля будут выплачиваться вам ежегодно. Оставшиеся 28 300 фунтов мы с Хобхаусом пустим на оплату ваших долгов, которые, согласно предъявленному мне счету, составляют около 34 162 фунтов, следовательно, не хватает около 5860 фунтов». Хэнсон предложил Байрону оплатить прежде небольшие долги, но сам не хотел сокращать сумму своего долга, доходившую до двенадцати тысяч фунтов. Агенты Байрона, Хобхаус и Киннэрд, отклонили предложение и решили, что Хэнсон может подождать уплаты долга, по крайней мере пока он не составит подробный счет. Байрон будет получать пожизненные проценты (3300 фунтов) из доверительной собственности, а кроме того, начиная с апреля еще три тысячи, когда будет подписано соглашение о продаже Ньюстеда.

Байрон отправил в Англию рукопись первой песни «Дон Жуана» и с нетерпением ожидал приговора своих друзей. У него были опасения, потому что поэма «свободна, словно струи фонтана, и содержит горькие политические речи. Описание проклятых тори может остановить Меррея… Когда я говорю «свободна», то имею в виду не ту свободу, которую позволяли себе Ариосто, Боярдо, Вольтер, Пульчи, Берии и лучшие итальянские и французские мыслители, а среди англичан Поуп и Прайор. Я имею в виду отсутствие ненужных слов и фраз и просто ситуации, взятые из жизни».

За завтраком Скроуп Дэвис и Хобхаус читали и обсуждали поэму Байрона. В письме другу Хобхаус со всей тактичностью, на которую только был способен, сообщил, что они оба время от времени восклицали: «Это невозможно издать!» – но потом добавлял: «Не стоит и упоминать, что эти восклицания перемежались восторженными возгласами и восхищением талантом автора, остроумием, поэзией, сатирой и тому подобным…» Хобхаус боялся, что все слухи о жизни Байрона в Венеции будут подтверждены, а то и преувеличены. А что касается сатиры, то «мы со Скроупом пришли к выводу, что более удались нападки на Каслрея, чем на Саути. Здесь, кстати, присутствует оскорбительная фраза, поэтому мы решили, что лучше не издавать эту вещь, пока ты сам не приедешь в Англию и не будешь готов к открытой борьбе с Саути». Хобхаус признал, что не знает, насколько поможет сокращение отдельных частей, потому что «двусмысленные отрывки превосходят все остальное в остроумии, иронии и поэтичности». Даже Дуглас Киннэрд, такой же несдержанный в речи, как и Байрон, согласился, что поэму публиковать нельзя.

Друзья Байрона полагали, что из-за его долгого отсутствия на родине он не знает о растущем негодовании читателей, обязанном своим появлением распутству двора в правление принца-регента и представителей высших классов, с которыми Байрон нередко сталкивался, живя в Лондоне. Но Байрон не мог с этим согласиться и не желал сокращать поэму, хотя и понимал, что лучше бы убрать строки вызывающего характера, посвященные Каслрею и Саути. «Я обращаюсь к Меррею и читателю: «Дон Жуан» выйдет полностью или никак. Если есть возражения насчет излишней распущенности, то люди, приветствующие поэзию Томаса Мура и читающие Филдинга и Смоллетта, могут с этим мириться. Если же дело в поэзии, то я все-таки рискну. Ни за что не уступлю дорогу ханжеству». На возражение Хобхауса о том, что поэма слишком автобиографична, Байрон ответил: «Приключение с Юлией (альковный фарс с донной Юлией) не имеет ко мне никакого отношения, а скорее, связано с одним моим знакомым по имени Паролини. Это случилось, когда он был мальчиком, в Бассано, с женой префекта…»