Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин

засомневалась, не пахло ли тут издевкой.

— Я расскажу, что познакомилась с вами, — пообещала она.

Капитан энергично запротестовал:

— Не стоит оскорблять слух дражайшего профессора!

— Почему? Отец будет рад!

— Слушай, кончай издеваться, — обратилась к капитану Алена. — А ты, Лиза, поосторожнее с ним, палец в рот не клади. Этот тип и не на такие хохмы способен.

Она шутливо обняла Никиту и как бы забыла руку у него на плече.

Их позвали к костру, горевшему на поляне, среди тонкого молодого орешника и берез. Возле огня, едва заметного при солнечном свете, сидело двое молодых людей в потрепанных штормовках.

— Мальчики, кого я привела! Моя лучшая подруга… — тут Лиза дернула Алену за рукав, чтобы она на этот раз обошлась без фамилии, но Алена не поняла или не захотела понять и громко сказала: — Лиза Борщева! А это Лева Борисоглебский, он очень много читает, увлекается театром, спортивной стрельбой и больше всего на свете любит старую Москву. А это просто Мика Степанов… Мика, ты не обидишься?

Круглый и добродушный толстяк, к которому обратилась Алена, застенчиво пожал плечами.

— Между прочим, отец Лизы принимал у вас экзамены этой зимой, — сообщила Алена.

— О! — воскликнул Лева Борисоглебский, словно его несказанно обрадовало это известие. — Как себя чувствует папа?

У него было худое вытянутое лицо, большая родинка на щеке (с голубиное яйцо!) и настолько резко обозначенные глазницы, что сквозь них как бы проступали очертания черепа.

— Спасибо, он вообще здоров, — ответила Лиза, не зная, чем объяснить его иронию.

— Ваш папа вкатил нашему Леве два балла, — вмешался Никита, невинно глядя на Лизу поверх добролюбовских очков.

— Не может быть! Отец не любит ставить двойки!

— Любит! — восторженно сообщил Никита. — Он и бедному Мике поставил, и его стипендии лишили!

— Хватит вам! Кончайте! — потребовала Алена.

Лиза присела у костра, чувствуя, что разговор из-за нее не клеится, и не умея это исправить. Отсидев и промучившись ровно столько, сколько требовалось, чтобы ее не заподозрили в паническом бегстве, она со вздохом сказала:

— Мне пора…

Ее не стали удерживать, и Никита проводил ее до дороги.

Она долго шла, рассерженно отводя задевавшие за лицо ветки. Когда в просвете замелькали крыши дач, Лиза заметила у дороги девочку, прислонившуюся к кривой березе. Девочка была в коротеньком демисезонном пальто, едва закрывавшем колени, в болтавшихся на ногах огромных ботах и в платке, точь-в-точь таком же, как у домработницы Анюты. С березы струилась капель, и девочка водила пальцем по озерцу талой воды, накапавшей ей на ладошку.

— Эй, что ты здесь делаешь? Почему одна? Тебя кто-то обидел? — издали спросила Лиза.

Ей хотелось за кого-то заступиться, кого-то утешить, убедив самое себя, что она сильная, не нуждается ни в чьем заступничестве и утешении.

Девочка мотнула головой.

— Я мать жду.

Ей было гораздо интереснее водить пальцем по озерцу на ладошке, чем разговаривать с незнакомой.

— А где твоя мама?

Лиза как бы пересиливала нежелание девочки ей отвечать.

— Полы моет. Ее дачники наняли.

— Какие дачники?

— Такой дядя в фуфайке, большой-большой…

— Ясно. Идем. Я отведу тебя, — сказала Лиза и взяла девочку за руку, которую та спешно отерла о пальтецо.

II

Всякий, кто знал Елену, был уверен, что ее невозможно застать униженной, оправдывающейся, робко просящей в чем-то. Унижаться и оправдываться ей не позволила бы гордость, казавшаяся всем завидным свойством характера. Но сама Елена бесконечно страдала от собственной гордости, овладевавшей ею, словно нервный припадок. Все ее решительные и волевые поступки совершались в ослеплении, в запальчивой горячке, в трансе, когда она с маниакальной уверенностью ощущала себя безоговорочно правой во всем и будто бы в лупу, ясно и отчетливо, различала неправоту других. Но стоило эту лупу убрать, и перед глазами плыло, и она с беспомощностью близорукого натыкалась на острые углы. Все желания ее покидали, недавняя решительность вызывала странный стыд, словно ее внезапно застали голой, и она сдавала завоеванные в пылу сражения позиции, лишь бы поскорее прикрыть наготу самой плохонькой одежонкой. Она отказывалась повелевать и диктовать условия, готовая сама подчиняться побежденным, но те, кто заставал ее в минуты властной решительности, не верили ей, считая происшедшую с ней перемену изощренным подвохом и иезуитством. Лишь ценою крайнего унижения ей удавалось вернуть себе роль слабой, и ее, словно злую овчарку, покалечившую себя в драке, стремились не защитить от новых побоев, а ударить в отместку.

После того как Федя попал в больницу, ей дважды звонил Алексей Степанович, и Елена в ослеплении повторяла, что имя мужа ей безразлично, она не желает его видеть и не пустит домой. Она так настойчиво внушала это свекру, что он беспрекословно ей подчинился и не смел даже робко упрекнуть ее в несправедливости, боясь напора встречных упреков и обвинений. Тогда она успокоилась, и ей стало страшно. Днем она ходила по громадной пустой квартире, смотрела на выступ балки, на лепной высокий потолок, с ужасом сознавая, что, отстаивая свою правоту перед всеми, она добилась лишь одного: одиночества, и оно оказалось гораздо страшнее необходимости мириться с неправотою ближних. В нее проникала мысль, как бы позаимствовать у них частичку вины и, став перед ними неправой, заставить их принадлежать себе. «Я одна во всем виновата», — твердила она, вспоминая ссоры с Федей и, обреченно поддаваясь своим упрекам, все яснее чувствовала, что наступал срок заплатить за мир с ближними привычную плату добровольного унижения перед ними.

Елена позвонила Борщевым и, не застав их дома, отправилась к ним на дачу. Платформы Белорусского вокзала заполняла толпа дачников, и Елена чудом нашла местечко на укороченной скамеечке у самых дверей вагона. Когда электричка тронулась, она прижалась к пыльному, замусоренному окошку и стала думать: «Что же я скажу?» Она старалась представить лицо Алексея Степановича и подобрать фразу, с которой можно было бы начать разговор. Но у нее разболелась голова, и она чувствовала, что не в силах ничего придумать, что будет выглядеть в глазах свекра беспомощной и жалкой, и была втайне этому рада, словно это избавляло ее от самой себя, и она полагалась на снисхождение и жалость других людей.

Елена застала Алексея Степановича споласкивающим старую проржавевшую лейку под струей садового крана. Он был в особой шерстяной фуфайке, хранившейся на даче и служившей униформой для дачных работ.

— Ты?! Здравствуй… Вот уж как снег на голову, — пробормотал он растерянно, не ожидая увидеть ее здесь и мысленно связывая ее появление с чем-то еще более неприятным, чем их последние встречи в городе.

— Алексей Степанович, я… я… я