Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Про себя Кошкин отметил, что стоит спросить все же дочку Соболевой: с ее забывчивостью станется упустить эту крохотную деталь.

Но Маарика, похоже, и правда ничего о тайных встречах и письмах хозяйки не знала, кроме их наличия. Кошкин перешел к расспросам о Гансе: не исключено, что не прямо, но косвенно садовник к смерти хозяйки все же причастен.

– Припомните, пожалуйста, не говорил или не делал ли ваш брат что-то необычное в то утро? Может, он сам торопился куда-то?

– Нет-нет, – упрямо мотнула головой Маарика. – Ежели и торопился, только назад, к хозяйке. Работы в саду непочатый край.

– Может, вы из вагона видели, как к нему на вокзале подходил кто? Цыгане, скажем…

– Нет, я ничего такого не видела. Да Йоханнес цыган сторонится всегда, а коли подходят, то ругается сразу. Ему еще по малолетству на базаре цыганка старая зубы заговорила да и выманила кошелек. Не любит он их после этого.

Кошкин призадумался: что ж так не везет Гансу с цыганами? В этот раз, выходит, снова была пожилая цыганка, и снова обвела его вокруг пальца?

– Йоханнес дождался отправления поезда или раньше уехал?

– Раньше уехал. Я еще в спину ему смотрела да перекрестила на дорожку, чтоб хорошо добрался, не уснул в пути да не убился…

– …но цыганку вы с ним не видели? – переспросил Кошкин, задумываясь все больше.

– Да нет же, не было никаких цыганок!

– Любопытно… – пробормотал Кошкин себе под нос.

На всех допросах садовник отвечал одно: цыганка привязалась к нему на вокзале и, слово за слово, одурманила. А очнулся он, мол, уже в трактире. Однако сестра Ганса эту цыганку не видела… И в трактире ее не видели.

Цыганка-призрак, ей-богу!

Пока Кошкин размышлял, услышал, как над ухом его кашлянул Воробьев. Раз, другой – настойчиво. Тоже задать вопрос, что ли, хочет? Кошкин позволил.

– Маарика, вы сказали, беспокоились, чтобы ваш брат не уснул по пути, – подбирая слова, осторожно заговорил Воробьев, – это вы, позвольте спросить, образно или… в самом деле были опасения, что он уснет?

Маарика пожала плечами:

– Да не выспался он, что ли, ночью – зевал все дорогу, покуда нас вез! Чуть не спал в дороге. Вот я и переживала.

– Тётя… – вдруг, ко всеобщей неожиданности, пискнула ее дочь.

Пискнула невнятно, но слово «тётя» разобрать вполне удалось. Смотрела при этом девочка не на них, и не на свою мать – а в сторону. На полку со своими лекарствами.

Пока Кошкин соображал, Воробьев оказался проворней. И в этот раз даже сообразительней.

– Тётя бывала у вас? В вашем флигеле? – спросил он неуверенно.

Девочка, помедлив, кивнула.

А Воробьев уже приблизился к лекарствам, этикетки которых так пристально рассматривал минуту назад. Взял одну банок и показал девочке:

– Тётя брала эту банку?

Девочка снова кивнула. Вполне осмысленно – только в глазах был страх. Воспоминания о «тёте» точно были не радостными.

– Что тётя сделала с этой банкой?

На этот раз девочка не ответила. Отвела взгляд, замкнулась.

Воробьев напирать не стал. Подошел к Кошкину и без слов показал этикетку на склянке. Лауданум. Опиумная настойка. Кошкин не был особенно силен в медицине и химии, но знал, какой эффект имеет это лекарство. Принимают его для успокоения нервов да хорошего сна, но вот если переборщить… эффект мог быть непредсказуемым. Можно было и вовсе впасть в наркотический бред на несколько часов.

У Воробьева опыта с детьми все же было больше. А потому, снова переглянувшись с Кошкиным, он приблизился к девочке, сел перед ней на корточки. Показав склянку, спросил почти что ласково:

– Эмма, скажи, милая, тётя налила это в чашку Йоханнесу в то утро, когда вы уезжали?

Маарика слабо вскрикнула и зажала себе рот рукой.

А девочка опять кивнула. Но ответить подробней вряд ли смогла бы, спряталась за юбку матери.

Маарика и сама уже была близка к истерике. Кажется, ее брата опоили в то утро, и даже не вином… Неужто цыганка привиделась ему, и только? А все прочее? Кошкин попытался отвлечь женщину, потому как она снова готова была пуститься в слезы – а вопросы к ней лишь множились.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Маарика, постарайтесь вспомнить, – заговорил он, – незадолго до убийства вашей хозяйки, не навещала ли вас какая-то женщина? Лично вас – во флигеле?

– Нет… кто бы меня навещал? Хозяйка не любила, когда чужие ходят. Разве что Александра Васильевна заглядывала…

Кошкин опасливо глянул на Воробьева и решился уточнить:

– Часто она заходила?

– Каждый раз, как к матери заезжала, так и к нам. Лекарства вот привозила. Одежку какую, сладости. Александра Васильевна очень нам помогает до сих пор!

– Лауданум тоже Александра Васильевна привезла?

– А кто же еще?! У меня денег на такое дорогое нет, а доктор очень рекомендовал… – Маарика все-таки расплакалась. – Александра Васильевна очень хорошая… поверить не могу, что она… она бы не стала! Зачем ей?!

Не сразу Кошкин заметил, что, пока ее мать рыдала, девочка слабо трясла ее за рукав и мотала головой. Единственная, кто сохранял спокойствие в этой комнате, ибо о том, что к преступлению и в самом деле причастна дочь Соболевой, Кошкину и думать не хотелось…

И, конечно, не одному Кошкину.

Воробьев, снова заговорил с девочкой – уже с мольбою:

– Эмма, маленькая, это ведь не Александра Васильевна подливала Гансу лекарство? Не она?

А девочка, прекрасно понимая, о чем идет разговор, и так уже трясла головой – отрицательно. Эмма долго собиралась с силами: в полной тишине, под всеобщими выжидающими взглядами пыталась выдавить из себя хоть звук. И Кошкин, скорее, по губам ее прочел:

«Злая тётя с палкой».

И снова женщина с палкой… то есть, с тростью, наверное. Кошкин сделал знак Воробьеву принести орудие убийства из экипажа и через минуту показал трость девочке:

– Эта палка?

Эмма уверенно кивнула.

И тогда уж все внимание было обращено к Маарике:

– Заходила ли к Алле Яковлевне женщина с тростью? – спросил Кошкин. – Может быть, не в тот день, может, прежде вы когда-то ее видели?

Маарика отрицательно покачала головой, но на трость смотрела как завороженная. Объяснилась:

– Кто принес не знаю, но вот палку эту я уже видела… у хозяйки в доме. Да не там, где все зонты развешаны, а в гостиной, возле кресла. Забыл кто-то, видать…

– Вы не спросили – кто забыл? – не дыша, поинтересовался Кошкин.

– Спросила, да Алла Яковлевна расплакалась и только велела в переднюю снести. Там оставить и не трогать. А кто принес – не сказала. Она, Алла Яковлевна-то, с того дня, как эта палка появилась, все плакала да плакала. Сама не своя стала. И скрытничать как раз тогда начала, и в церковь принялась чуть не каждый день ходить – одна.

– Когда вы увидели трость в доме? Вспомните?

– За месяц где-то до того, как Аллу Яковлевну мертвой нашли…

– В середине апреля? – спросил Кошкин, припоминая почему-то выделенную дату в календаре у Соболевой и имя Александр рядом с той датой. Семнадцатое апреля.

Маарика пожала плечами, не в силах сказать точно:

– Позже чуток, по-моему. Но помню, что день праздничный был, воскресенье. У меня в воскресенье выходной, я вечером приехала, прибраться зашла – тут-то трость и увидала…

* * *

Финскую деревню Кошкин покидал в еще большем замешательстве, чем когда прибыл сюда. Он рассчитывал добыть новые сведения – собственно, и добыл. Его коллеги, прежде работавшие по этому делу, конечно, не сочли нужным допросить полунемую девочку, которой и близко не было на даче в момент совершения убийства. Да и Кошкин не догадался бы этого сделать, не окажись она рядом по чистой случайности… повезло, выходит?

Повезло бы еще больше, если б новости пролили свет хоть на что-то. Но показания маленькой Эммы лишь добавили вопросов. Вопросы появились даже к Гансу Нурминену, чье имя Кошкин готов был уже очистить.

– Если и предположить, что Нурминена опоили незаметно для всех, кроме Эммы, то не заметить этого своего состояния он бы не смог, Степан Егорович! – убежденно говорил Воробьев позже, пока экипаж мчался назад, в Петербург.