Счастье мне улыбалось - Татьяна Шмыга

А через сутки я исчезла… Тогда в Париже жила моя подруга детства Надя Корешева, муж которой работал в нашем посольстве, и они пригласили меня к себе. Как было положено, я предупредила руководителя группы Владимира Розова, что ухожу в гости к друзьям, к своим, к советским людям, но, когда я задержалась там и не пришла вечером в гостиницу, все заволновались. А я не только осталась на ночь у подруги, но не вернулась и утром, потому что мы пошли с ней на репетицию в «Казино де Пари». Явившись в гостиницу, я увидела, что Кремер рассердился. Я понимала, что мужское самолюбие было задето — как же так, исчезла, да еще без него…

Мы возвратились в Москву и уже на следующий день созвонились, а потом встречались почти каждый день. В назначенное время Анатолий Львович подъезжал на своей машине к Петропавловскому переулку на Яузском бульваре и терпеливо ждал, когда я подойду туда от своей Котельнической набережной. Иногда мы ездили гулять в Сокольники. Все было светло, романтично, правда, на второй день я сказала: «Смешно, ведь совсем не молоденькая, а бегаю на свидания». Но должна признаться, что бежала я на них с удовольствием: состояние влюбленности — самое прекрасное. Любовь, взаимная привязанность приходят потом, а в момент легкого сердечного помешательства ты не осознаешь, что с тобой происходит. И если такое случается, то спасибо судьбе за эти мгновения окрыленности, полета…

Вскоре мы поняли, что должны быть вместе: уже ничего нельзя было сделать с тем, что мы переживали. Когда в зрелом возрасте к человеку приходит любовь — уже не влюбленность, ослепляющая, заполняющая весь мир, а настоящее, глубокое чувство, — и ты отдаешь себе отчет в том, что это такое, то все действительно серьезно. Серьезно и непросто было и у нас, потому что мы оба были несвободны. Правда, у меня с Канделаки отношения уже давно не ладились. Еще задолго до поездки во Францию я не раз была готова уйти от него, и не из-за какого-то мужчины, а просто уйти. Но начинались объяснения, и я отступала.

Главной же причиной, сдерживавшей меня, было то, что я не могла волновать маму, которая перенесла один за другим три инфаркта. Думала, что если уйду от Канделаки, то она будет переживать и это убьет ее. Я тогда не знала, что мама однажды сказала одной моей, приятельнице: «Господи, зачем она губит свою молодость? Почему не уходит от него? Я хорошо к нему отношусь, но вижу, какой это эгоист». Ей было тяжело смотреть на мою жизнь, потому что она могла сравнивать: в нашей семье все было по-другому, папа всегда очень внимательно относился к маме, я с детства слышала, как он ласково обращался к ней: «Зишенька, Зишенька…» Вспоминаю их нежность, заботу друг о друге, и слезы наворачиваются на глаза…

Мамы не стало в 1975 году. Она, как всегда, жила все лето у нас на даче — приезжала сюда в мае, уезжала уже осенью, в октябре. Благодаря свежему воздуху она и продержалась последние десять лет. В тот свой последний день мама с племянницей Тамарой гуляла по лесу, возвращаясь на дачу, присела отдохнуть на пенечек и вдруг стала тихо сползать с него на землю… Вызвали «неотложку»… Когда она приехала, врачи просто констатировали случившееся…

Папа пережил маму на семь лет. После ее ухода одиноко жил в их квартирке на Хорошевском шоссе. Сколько раз я предлагала ему пожить у нас, он отказывался: «Нет, я привык там…» Лето он в основном проводил с нами на даче, а зимой возвращался на Хорошевку. Заметно старел, и с годами у него начались проблемы с памятью. Однажды папа даже потерялся — поехал на дачу, но перепутал вокзалы… Мы нашли его только через два дня, обзвонив все больницы, все отделения милиции. Папа оказался в одном из них и без документов. Привезли к нам домой… Через какое-то время положили его в больницу, но он каждое утро собирался оттуда уезжать: «Мне надо домой». Болезнь, очень сильный склероз, прогрессировала, и с памятью у папы становилось все хуже и хуже: он узнавал уже только меня. Удалось устроить его в очень хорошую небольшую специализированную больницу. Мы часто навещали его там. Я видела, в каком состоянии папа, мучилась, переживала. Врачи успокаивали как могли: «Татьяна Ивановна, не надо так убиваться. Он ведь ничего уже не воспринимает, живет только его тело».

Однажды в день спектакля я приехала навестить папу, но врач, очень симпатичная женщина, сказала: «Вам лучше к нему не ходить. Он сегодня немного неспокоен и в таком состоянии, что лучше его не трогать. Вы только расстроитесь». Я уехала в слезах. Пошла в театр, а на душе тревожно. Играю спектакль, но интуитивно чувствую: что-то не так, понять не могу, что меня беспокоит. Пришла домой, и Толя сказал мне, что папа умер. Видимо, он знал об этом давно, ему звонили, а от меня, когда я была в больнице, это скрыли — не хотели расстраивать перед спектаклем.

Смерть папы я пережила уже не так тяжело, как мамину, — тогда я лет пять не могла прийти в себя, не могла принять, смириться с этой потерей. Мама, совсем еще не старая женщина, пошла гулять, и вдруг ее не стало… Это для меня была не просто трагедия — этому и слов нельзя найти… А с папой было немного иначе. Да, я очень переживала его болезнь, но понимала, что человек угасает, уходит, хотя мы и старались всячески поддержать его жизнь…

Через год после кончины мамы судьбе было угодно, чтобы в моей жизни появился Анатолий Львович. Я сказала себе: «Бог отнял у меня маму и дал Толю». Но соединили мы свои судьбы не сразу. Мне было немного проще, чем ему, — я просто тихо ушла из дома на Котельнической набережной, пока Владимир Аркадьевич был в отъезде, ставил спектакль в каком-то театре, кажется в Новосибирске. Я решила, что будет лучше, если я уйду в его отсутствие — так можно будет избежать ненужных объяснений, выяснения отношений. Собралась быстро. Шура Степанова заставила меня только перевезти к ней рояль, а я, взяв с собой кое-какие вещи, переехала к Татьяне Саниной. Потом уже сняла квартиру в районе Бескудникова, которую мне помогли найти мои друзья.

У Анатолия Львовича все было намного сложнее — расставался он со своей семьей мучительно, переживал настолько, что похудел, даже изменился внешне на нервной почве. Тяжело было всем — и ему, и его жене, умной энергичной женщине, прекрасному врачу. Одно дело, когда уходят от какой-нибудь вздорной стервы, такое еще как-то можно объяснить. Но тут не было ничего подобного. Роза Давыдовна была интересным человеком, милой в общении женщиной. Сначала она работала в одном из госпиталей, а потом, когда открылась поликлиника Союза театральных деятелей, перешла в нее. В поликлинике кроме Розы Давыдовны работали еще два врача-уролога, но к ним очередей не было, а у ее кабинета всегда сидели пациенты, стремящиеся попасть на прием именно к ней… У Анатолия Львовича не было никаких претензий к жене, он понимал, что приходится резать по живому, но и с собой уже ничего не мог сделать…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});