Как затеяли мужики за море плыть - Сергей Карпущенко

- Не рады, сударь.

- Отчего же?

- Потому как решили мы, пока ты с правителями францужскими переговаривал, плыть назад, домой, в Расею.

Лицо Беньёвского вытянулось, побледнело, у глаза жилка запрыгала, рот затрясся:

- Как домой?

- А вот так, сударь, в Расею, ибо не полюбилось нам заморье.

- Ах, не полюбилось, - криво усмехнулся предводитель, - а что же вам по нраву более? А? Но зачем я спрашиваю? Понятно - кнут, дыба, уголья, к стопам приложенные, купцы-мздоимцы, вас обдирающие, царица, на граждан своих смотрящая как на быдло, на вьючный скот, вонь ваша, грязь, курные избы! Сие вам нужно?! - закричал он, разъяренный, не в силах от волненья говорить.

Беньёвскому вторил Алешка Андриянов. Выкатил бесцветные бельмы свои и орал:

- Игнашка-а! Ты что, опупел? Куда плывешь-то, куда людишек тянешь? В преисподню-ю! Быть вам всем насмерть засеченными, с языками отрезанными, с глазами выжженными, на колы посаженными! Куда плывете? На смерть!

Но Игнат, перекрывая этот вопль своим густым, могучим голосом, боясь, что крик Алешки склоненных к возвращенью может напугать, задуматься заставить может, сам закричал:

- А ну-кась, глохни, курва лысая! Всякие уговоры бесполезны есть! Все, плывем в Расею! Пущай терзают, зато на своей земле помрем, расейской!

Беньёвский понял, что мужиков не переубедишь, и спокойным голосом, чуть озвонченным насмешкой, сказал:

- А я, Игнат, предполагал, что ты умнее. Ну да ладно, чего там. Скажи мне, сколько вас, патриотов оных, набралось?

- Семнадцать, - пробубнил взволнованный Игнат.

- Все, что подле тебя стоят?

- Ну да.

- Прекрасно. А откуда, скажи-ка, собрался ты плыть в Россию? Из Лориана?

- Нет, мы в Париж пойдем. Попервоначалу у посланника российского разрешение испросим, подмогу какую тож. Пущай напишет государыне, слово за нас замолвит.

- Что ж, ты все хорошо рассчитал, Игнат, - улыбнулся Беньёвский. - Но только знаешь ли ты, что отсюда до Парижа более пятисот пятидесяти верст?

- Сведал уж...

- Ну а деньги на лошадей, что тебя в Париж доставят, ты имеешь?

- Нет, сударь, не имею оных денег. Пешим ходом до Парижа добираться станем.

- Поистине, паломников магометанских сей вояж достоин! Долготерпим же ты, Игнат! Только скажу я вам, ножки свои в странствии немало намозолите. Ну ладно, пришли вы в Париж, разыскали российского посланника, уговорили его прошение за вас послать в Россию, и вдруг приходит от императрицы указ вас, как воров, в Россию ни под каким видом не пускать. Что тогда делать станете?

- Пустит нас царица! - уверенно сказал Игнат и прибавил тихо: Уверен, наказать ей нас страшно хочется. А про дорогу длинную ты, сударь, не печалься. В каретах отродясь не ездили, как-нибудь дойдем. Токмо пасы нам до Парижа выдать потрудись. Чтобы надежные, наивернейшие были пачпорта и никакая б выжига к нам не подкопалась.

- Ладно, - хмуро сказал Беньёвский, - схожу я к комиссару, сработают вам пасы. Ох, не дело же ты, Игнат, затеял! Ведь даже двух слов по-французски молвить не умеете.

Игнат провел ладонью по носу, улыбнулся:

- Врешь! Я тут, пока тебя дожидался, слов десятка два уж разучил. И хлеб спросить сумею, и вино, и про ночлег. Чай, готовился.

- Вишь ты! - неодобрительно усмехнулся предводитель. - И тебе, дубине стоеросовой, Европа на пользу пошла!

- Ну, наверно, токмо для того, чтоб узнать, сколь место оное для жизни нашей неспособно. Ладно, ты нам, сударь, пасы поскорей промысли, пойдем мы скоро.

Беньёвский не ответил. Когда же все снова занялись привезенными из Парижа гостинцами, предводитель подошел к Ивану Устюжинову, с книгой сидевшему в отдалении, руку свою ему на плечо положил:

- Ваня, ну а ты куда плывешь? Тоже в Россию?

Иван, не поднимая головы, сказал невежливо и сухо:

- Не беспокойся, с тобой плыву.

Беньёвский, услышав его ответ, заулыбался криво:

- А вот и хорошо! Отлично, Ваня! Решение твое благоразумно очень! Ты ел конфеты, что привез я из Парижа? О, попробуй - отменные! А сволочи сии и пробовать не стали! Неблагодарный народ, неблагодарный!

Уходившие в Париж собрались уже через три дня, как только паспорта готовы были. Беньёвский каждому раздал по пасу, в которых мужики, к великой их досаде и удивленью, были проименованы венгерцами, следующими на родину.

- К вашей же пользе сделал, - разъяснил Беньёвский, - чтобы католиков православием своим в искус не вводили. Увидите, покойней вам в венгерской шкуре будет.

Уходили семнадцать человек: Суета Игнат, бывший секретарь камчатского начальника Судейкин Спиридон, канцелярист Ивашка Рюмин с женой, Сафронов Петр, сеченный "кошками" на "Святом Петре", заикастый Герасим Березнев, коряк Василий Брехов, промышленники Попов Никита и Федор Лапин, штурманский ученик Митя Бочаров, потерявший в чужом краю свою жену, и семь артельщиков. Так что разваливалась надвое артель, когда-то крепкая и дружная, а теперь имевшая различные желания, что тянули в стороны противоположные тех, кто прежде был сплочен и неразлучен. С Беньёвским оставался Устюжинов Иван, Андриянов с женой Прасковьей и восемь артельщиков. Игнат перед уходом остатки казны артельной поровну разделил, половину отдал старшому, выбранному уплывающими на Мадагаскар артельщиками.

Провожали уходящих ранним утром. Всей ордой подошли к заставе Порт-Луи. Понимали, что больше не увидятся друг с другом, иные плакали, просили родной земле передать поклон. Беньёвский был зол и хмур. Уходящим говорил:

- Через пару дней и нас тут не будет. Корабль до Мадагаскара я уж нанял. Закупим все необходимое - и отчалим. Может, передумаете еще? Умно ли делаете? Два года плыли, плыли, чтобы назад, на расправу возвернуться?

- Не поймешь ты нас, сударь милый, как и я тебя не понимаю, - отвечал Игнат. - Не будет нам счастья без родины, не приживемся, знаю, на чужой земле. Нам к матке своей охота, теплее нам там, под брюхом еёным.

- Под царицыным, что ли? - усмехался Беньёвский.

- Да нет, не под царицыным, батя, под другим...

Иван Устюжинов как бы невзначай оказался поодаль Игната. Взглянули друг на друга, долго посмотрели так.

- Ваня, с нами идем. Чего ты там забыл? - негромко сказал Игнат. Ведь я же сердце твое ведаю. Ты, может, самый русский из нас, а токмо вбаклажил себе в голову хреновину какую-то. Пойдем, ну какой ты европеец? Русский ты...

У Ивана в горле клокотнуло. Показалось, что готов заплакать юноша, но клокотанье вышло наружу яростью:

- А знаешь что... бреди-ка ты восвояси! Чрез ваш навет неправедный я Мавру погубил! Злой, злой, жестокий, варварский народ! Ненавижу вас всех!

Судорога безобразная пробежала по красивому лицу Ивана, и понял Суета, что уговаривать напрасно. Сказал лишь:

- Неправ ты. Вернешься, попомни мои слова, вернешься.

Не ответил Иван Игнату, а, руки на спине сцепив, прочь пошел.

Но вот, перецеловавшись со всеми, приготовились идти. Беньёвский, поднося к глазам платочек, сказал:

- Ладно, ребята, ежели обидел чем, не поминайте лихом. Ради блага вашего старался, как лучше сделать вам хотел. Ну, ступайте с Богом. По тракту оному идите, не сворачивая, - сие на Париж дорога. Рогожи-то захватили от дождя в пути укрыться?

- Взяли, - ответил Суета.

- Ну, ступайте!

Ватага мужиков, включавшая и женщину одну, по дороге двинулась, с обеих сторон обсаженной деревьями. Оборачивались, руками махали. Отошли уж саженей на двадцать, как вдруг крик Беньёвского услышали. Предводитель их бывший, сморщившись и вытянув вперед руку со сжатым кулаком, кричал:

- Ну, ступайте, ступайте к своей царице, холопы, смерды! Жить без кнута не можете! Рабы, рабы! Я вам волю дать хотел, а вы её презрели! Сдохнете в своей России! На дыбе сдохнете! Рабы будут сечь рабов!

Слова эти, словно летящие камни, ударяли в спины уходящих, и мужики старались идти скорей, чтобы не слышать этих злых слов, обидных и несправедливых.

Они возвращались в Россию.

В день решили проходить они по тридцать верст, хотя мартовская дорога ещё просохнуть не успела и нужно было обходить большую грязь, что их задерживало немало. На ночлег они вставали в деревнях или городишках маленьких, или за небольшую плату просились в хлев, сарай, или забирались туда без спросу. Многие смотрели на высоких бородатых мужиков с опаской, косились на невиданные прежде зипуны и армяки из посконной, грубой материи, подпоясанные, длинные, на сапоги высокие, в которые заправлены были их штаны. Никто не видел прежде таких чудных людей. Дети, игравшие близ домов, часто, завидев приближающихся мужиков, с криком: "Разбойники идут!" убегали прятаться. Мужики в душе обижались сильно, старались впредь ещё издалека казаться ласковыми, но все же к ним по-прежнему относились с недоверием и опаской. Уж слишком непохожи они были на французов, носивших башмаки с пряжками или деревянные сабо, полосатые чулки и короткие куртки, бритых, со шляпами на головах. Внимательно приглядывались мужики к их жизни, видели, что домы свои содержат они гораздо чище, чем русские свои избы, скотину в покой не допускают, на печах не спят, колодцы держат закрытыми, на растопку идет у них валежник, хотя и леса вокруг немало. Узнали они ещё дорогой, что крепостного права нет у них, но землю арендуют у помещиков и платят подать, чинш, и много всяких тягл вдобавок исполняют. Богатства особого среди народа не приметили, но бедность поселян французских совсем им не мешала веселиться, быть друг к другу ласковыми, предупредительными и любезными. Видели мужики, как часто пировали крестьяне прямо на улице, играли на рожках и скрипках, пили красное вино и сидр, плясали, пели. Иной раз и мужики, мимо проходившие, были званы на уличные эти пирушки. Им наливали вина, отрезали по куску пирога с маком, давали ещё и на дорогу, принимая их за нищих или странствующих богомольцев. А мужики снимали свои колпаки и малахаи, крестились, выпивали и кланялись хозяевам, утирая рты руками. И дальше шли. Чаще же их встречали плохо, принимали за бродяг и даже отказывали в продаже хлеба. "Бонжур мес амис", - обычно говорил Игнат, обращаясь к торговцам, но за своих их принимать никто не хотел, и как-то раз их даже арестовали в городке одном и продержали день в кутузке, но паспорта их оказались выправленными с соблюдением всех формальностей, и, извинившись вежливо, полицейские отпустили мужиков. Так и брели они по дороге, обсаженной деревьями. Поглядывали на аккуратные поля, на замки, что поднимались то и дело на холмах и словно сторожили поля, на островерхие кровли церквей. Порой мимо них проезжал неуклюжий дилижанс с горой багажа, увязанного на крыше, и возница, так, шалости ради, сек мужиков по головам и спинам длинным своим кнутом. Они спешили поднять с дороги камни и отомстить обидчику, но дилижанс уже катился далеко, и возница хохотал, показывая язык.