Полный курс русской истории: в одной книге - Василий Ключевский

Царь Федор Иоаннович (1584–1598 годы)

Федора считали не от мира сего, поскольку его этот мир крайне мало интересовал, он жил в мечтах о царствии небесном. Один из современников, Сапега, описывал царя так: мал ростом, довольно худощав, с тихим, даже подобострастным голосом, с простодушным лицом, ум имеет скудный или, как я слышал от других и заметил сам, не имеет никакого, ибо, сидя на престоле во время посольского приема, он не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу. Другой современник, Петрей, и вовсе выводил из особенной любви царевича к монастырям и колокольному звону, что тот просто слаб рассудком. Ивану сынок тоже не нравился, он жаловался, что интересы царевича больше подходят для сына пономаря. Ключевский считал, что современнники просто пытались сделать из Федора знакомую им фигуру – то есть юродивого, отрешившегося от мира и живущего по знакам небесным. Юродивых, скажем, на Руси ценили как раз потому, что они отрешались от всякой суетности мира и жили только по им одним понятным законам. Юродивым прощалось все – и то, что они ходят в рубище, а то и вовсе без одежды, и то, что они могут без оглядки на знатность сказать обидные слова, и то, что они ведут себя неприлично, и то, что они становятся всеобщим посмешищем. Руководствуясь евангельскими словами, что нищие духом наследуют царствие небесное, люди воспринимали их как предвестие этого горнего мира. Из Федора и старались сделать такого блаженного, севшего на царствие. Недаром князь И. М. Катырев-Ростовский сказал о нем такие слова: «Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чем попечения имея, токмо о душевном спасении». По всему выходило, что Федор – Божий человек. В нем видели кого угодно, только не царя. Скорее бы Федор Иоаннович нашел себе место в уединенной келье или скиту. На самом деле он был очень чуткий, болезненно воспринимавший несправделивость, застенчивый и глубоко верующий человек. И это можно понять: с раннего возраста Иван таскал своего сына на все сборища опричников, он поднимал его задолго до рассвета и шел вместе с ним звонить к заутрене, перед глазами мальчика проходили ужасные подробности опричной жизни. Мальчик не закалился от отцовских внушений, он просто ушел в себя. Царь огорчался, что его сын такой хилый и слабосильный, не похожий на здоровых и резвых сверстников. Царевич ходил медленно и осторожно, он перестал расти, тогдашние медики ставили ему ужасный диагноз – водянка. От этого тогда лечить не умели. Но Федор не умер, хотя западные визитеры опричного дворца в один голос утверждали, что на лице царевича читается печать вырождения. Эти же современники отмечали точно застывшую на его лице жалобную улыбку, которая вздрагивала при появлении отца, – Ивана царевич боялся и в детстве, и став взрослым. После страшной смерти брата эта улыбка точно приклеилась к его губам – с нею он и взошел на престол. У царевича не было ни силы характера, ни собственной воли – все это сумел в нем растоптать отец. И царевич смертельно боялся свалившейся на него власти. Он не знал, что ему делать с этим огромным государством. Как себя вести с людьми, которые видят в нем царя. Он настолько не подходил для роли престолонаследника, что только диву даешься. Конечно, в сложном плавании по водам власти ему требовался опытный кормчий. Такой человек вовремя оказался рядом с ним. Борис Годунов, зять Малюты Скуратова, ближайший помощник его отца Ивана, не мог не вызвать в сердце Федора доверия. Тут сработали еще и родственные связи: Федор был женат на сестре Бориса Ирине. Так что молодой царь оказался всего лишь ширмой для ловкого царедворца. По сути, страной управлял не смиренный царь Федор, а Борис Годунов. Так бы могло продолжаться вечно, если бы не слабое здоровье царя. Через четырнадцать лет правления Федор Иоаннович умер. Для Бориса это было концом карьеры. Но дело осложнялось тем, что детей, кроме Федора, у Грозного не осталось. Малолетний сын Дмитрий от Марии Нагой вот уже семь лет как был мертв. Впрочем, именно несвоевременная смерть этого царевича и всколыхнула затем всю страну. Мальчик был удален от московского двора еще в самом начале царствования Федора, дабы обезопасить его жизнь, как говорилось при дворе. Мальчик был весьма странным. От отца он унаследовал недетскую жестокость, и, по словам современников, при его виде вспоминались годы опричнины. Он был умен, активен, не то что задумчивый Федор, но, тем не менее, страдал припадками эпилепсии. Во время одного из таких припадков царевич упал на нож и убил себя насмерть. Так, во всяком случае, доложила посланная в Углич, где постоянно жил мальчик, специальная следственная комиссия. Во главе этой комиссии стал князь Шуйский, давний противник Годунова, но он не смог найти доказательств, что царевич убит умышленно. Комиссия исписала немало пергамена, но истина так и не была обнаружена. Как водится, все подследственные валили друг на друга, тем более что еще до приезда этой комиссии в удельный Углич были насмерть забиты двенадцать свидетелей, которых возмущенный народ посчитал убийцами. Комиссия ясно дала понять, что в смерти царевича никто не виноват: мальчик играл с ножом, упал во время приступа и погиб. Свидетели говорили то, что им было велено говорить. И, в конце концов, митрополит Иов признал, что смерть произошла попущением Божиим. Когда же не стало и Федора, оказалось, что прямых наследников больше нет. Царица Ирина отказалась от правления и постриглась в монастырь. Династия трагически прервалась. Народ пребывал в растерянности и видел в таком стечении обстоятельств все признаки конца света. Начались волнения. Тогда-то был снова созван Земский собор, и этот собор единогласным решением стал просить на царство Бориса Годунова. На самом деле решение было правильное. Борис и так все годы царствования Федора управлял страной. Об этом все знали, но предпочитали не распространяться. Так что признать Бориса царем значило просто продолжить ту политическую линию, которая была на протяжении предыдущих лет. Но призвать его можно было лишь всенародным волеизъявлением, иначе власть не стала бы легитимной. Со случаями прекращения династии в Московии прежде дела не имели. Впрочем, если учитывать родство Даниловичей с древними киевскими князьями, то случай для северо-востока вообще был беспрецедентным. В царствующем доме с таким не сталкивались. Борис, конечно, не был кровным родственником Даниловичей, но его принадлежность к фамилии, вошедшей в царствующий дом благодаря жене Ирине, давала ему видимость права. За Бориса были вельможи и русская церковь. Так что народ сделал то, что всегда делал, – послушал своих бояр и провозгласил Бориса Годунова царем.

Царь Борис Федорович Годунов (1598–1605 годы)

Борис начал правление разумно и спокойно.

Современники отмечали, что он «зело прорассудительное к народам мудроправство показа», – то есть показал государственную мудрость. Правда, те же современники с удивлением сообщали, что этот новый государь не обучен элементарной грамоте, он не умел ни читать, ни писать. Это не мешало Борису управлять трезво и мудро. Он был чист душой, милостив и нищелюбив, очень пекся о спокойствии в царстве, но в то же время ничего не понимал в военном деле, имел склонность к зависти и несдержанности, обзавелся целым штатом доносчиков, был нерешителен и в то же время властолюбив, давал преобладание внутренней политике над внешней и сделал жизнь крестьян невыносимой, намертво прикрепив их к земле. Последнее Ключевский считал исторической сказкой, поскольку, по его розыскам, Борис не только не ухудшил состояние крестьян, но «по-видимому, готовил указ, который бы точно определил повинности и оброки крестьян в пользу землевладельцев. Это – закон, на который не решалось русское правительство до самого освобождения крепостных крестьян». И сегодня, говорил он, при этом ссылаются на закон 1597 года, принятый еще во время правления Федора.

«В таком взгляде на происхождение крепостного права, – замечал Ключевский, – можно различить два главных положения: 1) в конце XVI столетия правительство одною общей законодательной мерой изменило юридическое положение крестьян, отняв у них право выхода, прикрепив их к земле, и 2) вследствие этого прикрепления крестьяне попали в неволю к землевладельцам. В изложенном изображении дела не все ясно и точно. Выходит, прежде всего, как будто одновременно одним и тем же актом установлено было и поземельное прикрепление крестьян, и крепостное право. Но это два состояния различного характера и происхождения, во многих отношениях даже исключающие одно другое. В истории несвободных состояний под поземельным прикреплением крестьян разумеют государственную меру, привязывающую крестьян к земле независимо от их личного отношения к землевладельцу или, точнее, подчиняющую это отношение поземельному прикреплению; под крепостным правом разумеют право человека на личность другого, основанное первоначально, при самом его зарождении, на частном юридическом акте, на крепости, независимо от отношения крепостного к земле, – право, отдававшее крепостного человека, по выражению нашего Свода законов, „в частную власть и обладание“ господина. Значит, изложенное нами мнение соединяет в один момент акты столь несходные, как поземельное прикрепление и личная крепость. Это во-первых. Далее, не только не сохранилось общего указа, отменявшего крестьянский выход, но в уцелевших актах нет и намека на то, чтобы такой указ был когда-либо издан. Первым актом, в котором видят указания на прикрепление крестьян к земле как на общую меру, считают указ 24 ноября 1597 г. Но этот указ содержанием своим не оправдывает сказания об общем прикреплении крестьян в конце XVI в. Из этого акта узнаем только, что если крестьянин убежал от землевладельца не раньше 5 лет до 1 сентября (тогдашнего нового года) 1597 г. и землевладелец вчинит иск о нем, то по суду и по сыску такого крестьянина должно возвратить назад, к прежнему землевладельцу, „где кто жил“, с семьей и имуществом, „с женой и с детьми и со всеми животы“. Если же крестьянин убежал раньше 5 лет, а землевладелец тогда же, до 1 сентября 1592 г., не вчинил о нем иска, такого крестьянина не возвращать и исков и челобитий об его сыске не принимать. Больше ничего не говорится в царском указе и боярском приговоре 24 ноября. Указ, очевидно, говорит только о беглых крестьянах, которые покидали своих землевладельцев „не в срок и без отказу“, т. е. не в Юрьев день и без законной явки со стороны крестьянина об уходе, соединенной с обоюдным расчетом крестьянина и землевладельца. Этим указом устанавливалась для иска и возврата беглых временная давность, так сказать обратная, простиравшаяся только назад, но не ставившая постоянного срока на будущее время. Такая мера, как выяснил смысл указа Сперанский, принята была с целью прекратить затруднения и беспорядки, возникавшие в судопроизводстве вследствие множества и запоздалости исков о беглых крестьянах. Указ не вносил ничего нового в право, а только регулировал судопроизводство о беглых крестьянах. И раньше, даже в XV в., удельные княжеские правительства принимали меры против крестьян, которые покидали землевладельцев без расплаты с ними. Однако из указа 24 ноября вывели заключение, что за 5 лет до его издания, в 1592 г., должно было последовать общее законоположение, лишавшее крестьян права выхода и прикреплявшее их к земле. Уже Погодин, а вслед за ним и Беляев основательно возражали, что указ 24 ноября не дает права предполагать такое общее распоряжение за 5 лет до 1597 г.; только Погодин не совсем точно видел в этом указе 24 ноября установление пятилетней давности для исков о беглых крестьянах и на будущее время. Впрочем, и Беляев думал, что если не в 1592 г., то не раньше 1590 г. должно было состояться общее распоряжение, отменявшее крестьянский выход, потому что от 1590 г. сохранился акт, в котором за крестьянами еще признавалось право выхода, и можно надеяться, что со временем такой указ будет найден в архивах. Можно с уверенностью сказать, что никогда не найдется ни того ни другого указа, ни 1590, ни 1592 г., потому что ни тот ни другой указ не был издан».