Голубой бриллиант - Иван Шевцов

– Те правительства, несмотря на все их пороки, недостатки, ошибки, все же думали о народе и делали для блага народа. Не то, что нынешние твои временщики…

– Да не мои они, – взорвался Евгений. – Я знаю им цену не хуже вас. Но они существуют независимо от того, что мы о них знаем и думаем. Что нам остается? Работать, чтоб жить, чтоб выжить. И мы работаем. Честно делаем свое дело и не дерем глотки на митингах. Кто работает, тот не бедствует. Вы что, голодаете, раздетые-разутые ходите? Чего вам не хватает?

Страсти накалялись, и она не хотела участвовать в споре отца и мужа, не хотела явно принимать чью-то сторону, хотя в душе она соглашалась с отцом. Она тогда удалилась, оставив мужчин выяснять для нее очевидную истину. Для зятя и тестя спор этот закончился обоюдной неприязнью, которая со временем переросла во враждебность. А ведь еще года три тому назад это были друзья-единомышленники.

«Так что же случилось с Россией? – размышляла Таня, нежась в теплой воде. – Почему в людях, в их психологии произошли такие резкие повороты? Разумеется, не у всех, а лишь у какой-то части общества, притом, небольшой части.

Когда она вышла из ванной, света в гостиной уже не было: Евгений спал или делал вид, что спит. Да, он встревожен, очень даже, и пытается скрыть от нее свое состояние. Но ему это не удается. Его тревога передается ей и перерастает в страх, которого прежде она не знала, хотя Евгений и предупреждал ее быть осторожной, открывать дверь квартиры только знакомым, осмотрительно вести себя в подъезде и лифте, особенно в вечерние часы. Но до сегодняшнего дня она не придавала этому особого значения. Конечно, осторожность соблюдала, но страха не было. Волновалась за Егора: как он там в Англии? Евгений успокаивал: мол, за Ла-Маншем с преступностью порядок. Два раза в месяц Егор звонил в Москву и бодро говорил, что у него всё «о'кей».

Сейчас она думала только о муже, вспоминала совсем позабытые эпизоды их совместной жизни и удивлялась, как со временем изменился Евгений, его взгляды, вкусы, убеждения и даже характер. Исподволь к ней подкрадывалась коварная мысль: а был ли Сокол и были ли у Сокола убеждения? Твердая жизненная позиция? Она не знала, потому что в обычных ровных жизненных условиях эти убеждения четко не проявляются. Состоял в партии, платил взносы, иногда выражал законное недовольство по поводу глупостей, творимых властями. Но к режиму, к Советской власти всегда был лоялен и даже поправлял ее, когда она резко возмущалась язвами действительности. До сих пор она не понимала, каким образом простой, обыкновенный служащий аппарата исполкома в одночасье стал миллионером? Это ее тревожило. И все неожиданные блага и достаток, пришедшие в их дом, ее не радовали. Подаренную ей песцовую шубу она так ни разу не надевала, бриллиантовые сережки и кольца лежали в палехской шкатулке. На работу она ходила в старой, купленной до «миллиарда» одежде. Она стеснялась, считала неприличным наряжаться в дорогие обновы, когда вокруг голь и нищета, скромность, воспитанная в ней с детства, стала чертой ее характера.

В последние годы у нее с Евгением случались размолвки из-за питания. Он требовал деликатесов и вообще дорогих продуктов, которых было «навалом» в магазинах. «Что ты жадничаешь? Что тебе не хватает? Не жалей – на наш с тобой век хватит и еще Егору останется…» Денег он не считал и, будучи под хмельком, хвастался валютным счетом в швейцарском банке. А она искренне признавалась: «Я не могу есть буженину и осетрину, когда знаю, как мои пациенты-инвалиды, пенсионеры, ветераны не имеют в достатке черного хлеба и простой отварной картошки. Мне в горло не лезут все эти деликатесы, которые я могу покупать без ограничений». Она нисколько не лукавила. Ей, участковому врачу, почти ежедневно приходилось по долгу службы бывать в квартирах обездоленных, ограбленных «демократами» сограждан и видеть умирающих от голода стариков, истощенных дистрофиков-детей, больных, не имеющих денег, чтоб купить нужные лекарства, цены на которые выросли в тысячу раз за годы ельцинского режима. И нередко она сама за свои деньги покупала лекарства нищим больным. Она глубоко принимала к сердцу горе людское, болела душой за каждого, с кем приходилось ей соприкасаться. Понимала, что она не солнце и всех не обогреет. Но всю свою мизерную зарплату врача раздавала больным.

А воспоминания, вопросы и сомнения все плотней подступали к ней, и она понимала, что ночь предстоит бессонная. Каким нежным, внимательным, чутким был Евгений в первые десять лет их совместной жизни. Ласковый, заботливый, влюбленный, он постоянно излучал радость и счастье. И Таня была счастлива и благодарила судьбу: она любила его той тихой, преданной любовью, которая присуща скромным, глубоко порядочным, нравственно чистым натурам. Его неподдельная искренняя забота умиляла ее и наполняла чувством благодарности и ответной любви и заботы. Он любил дарить ей цветы, и в их квартире в хрустальной вазе почти всегда стоял скромный букет. Евгений не курил (Таня терпеть не могла курильщиков, особенно женщин), не злоупотреблял спиртным. И она, будучи сдержанной, даже скупой на похвалы и застенчивой, как-то в порыве нежности сказала: «Сокол ты мой ненаглядный, ты у меня идеальный муж». И не догадалась постучать по дереву – сглазила.

Ей казалось, что перемены в Евгении произошли вдруг: прежде всего его одолела какая-то животная, ненасытная страсть к накопительству, алчность к деньгам превратившимся в культ. Прежде за ним ничего подобного не замечалось. Деньги и вещи, как огромнейшая опухоль, всплыли на передний план и затмили собой все. Куда-то исчезла, улетучилась его нежность, зачерствела душа, и цветы, теперь уже не скромные, а пышные, дорогие букеты роз, которые он привозил домой и хвастливо-торжественно ставил уже в новую, недавно купленную огромную вазу, Таню не радовали, как не радовали и прочие дорогие покупки, разная видео– и аудио-техника. Душу ее подтачивал тревожный вопрос: откуда все эти блага? Не праведным трудом же они заработаны.

Поражала Таню и еще одна новая черта в характере Евгения: перемена эстетического вкуса. Раньше он был солидарен с Таней и не воспринимал музыкальную бесовщину несметных рок-групп, грязным потоком падающую с телеэкранов, и разделял возмущение Тани по адресу и самих «музыкантов» и покровительствующего им телевидения. Как вдруг проявил к ним интерес и уже называл имена телезвезд и находил талант у Ларисы Долиной и Валерия Леонтьева, а Розенбаума и Окуджаву считал классиками эстрады. В его лексиконе стали появляться излюбленные слова «демократов» вроде «красно-коричневые», «фашисты», «черносотенцы». Когда же Таня просила Евгения объяснить, кого именно он подразумевает под этими словами, он подчеркнуто-небрежно отвечал: «Ну, эти, которых Василь Иванович называет патриотами». – «По-твоему, и мой отец „красно-коричневый“, „фашист“?» – вспыхивала Таня, не ожидая от него ответа. А Евгений и не отвечал, только пожал плечами и сделал невинную, снисходительную мину. Воспоминания вспыхивали отдельными эпизодами и отходили на задний план, вытесняемые происшествием сегодняшнего вечера. Вопросы наслаивались один на другой, как льдины в половодье, и меркли под тихим дуновением сна. Засыпая, она задержалась на вопросе: «Почему он не сообщил в милицию? Ведь стреляли же… и пуля сохранилась…»

И эта пуля, большая, как снаряд, снилась ей в каком-то кошмарном видении…

Глава вторая

1

Несмотря на бессонную ночь, Таня проснулась в обычное свое время – в семь часов. Евгений уже одетый сидел за письменным столом в детской – так называли комнату Егора – и что-то сосредоточенно писал. На ее «доброе утро» он ответил кивком головы, продолжая писать. Таня остановилась у самого стола и поинтересовалась:

– Что сочиняешь?

– Да вот – заявление в милицию, – буркнул он, не отрываясь от бумаги.

Таня не стала продолжать вчерашний разговор, который потребовал бы немало времени, а они оба торопились на работу. Она быстро приготовила завтрак – омлет с беконом, но Евгений второпях выпил только чашку кофе и, походя спросив ее о самочувствии, поспешил уехать. Таня на работу добиралась всегда пешком, на что уходило всего семь-десять минут.

Весь свой разговор в милиции Евгений хорошо продумал и на вопрос, не подозревает ли он кого-нибудь в покушении на его жизнь, отвечал с твердой определенностью: «нет».

– Я вообще думаю, что произошла ошибка и меня приняли за кого-то другого.

Пулю, как вещественное доказательство, он приложил к своему заявлению. В милиции, по горло перегруженной явными криминальными делами, заявление гражданина Соколова восприняли с облегчением и не стали возбуждать уголовного дела. В милиции же Евгений явно лукавил: не сомневаясь, что стреляли именно в него, он предполагал и кто стрелял. Два года назад у него был «деловой» контакт с одной мафиозной структурой, которая настойчиво попросила «Пресс-банк» «прокрутить» под завышенный процент крупную сумму денег. Давление мафии было довольно сильным, и Евгений не смог устоять – сдался на условии, что это будет первый и последний, единственный раз. Но аппетиты мафии разгорались, она не стала довольствоваться разовой уступкой и продолжала требовать повторения. «Хотели припугнуть или стреляли на поражение?» – размышлял Евгений, указывать на них в милиции считал не разумным: пришлось бы рассказать о многом нежелательном.