От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии - Генри Мортон

Комнаты в замке под стать дворцовым и украшены фресками, окна смотрели на горы, громоздившиеся одна за другой до самого горизонта. Горные террасы тщательно возделаны: золотые, зеленые и зеленовато-коричневые полосы отделялись одна от другой виноградными шпалерами, лозы перекидывались от тополя к вязу или тутовому дереву. Двери самых красивых комнат выходили в крытые галереи. Замечательное место для летнего завтрака: отсюда можно смотреть на горы и дороги, то появляющиеся, то пропадающие в Долине. Огромные ренессансные камины намекали на то, что зимы здесь холодные, но сейчас, когда солнце заглядывало в высокие окна и освещало покрытые фресками стены, думать хотелось не об этом, а о радости жизни в столь прекрасном месте. Я ходил из комнаты в комнату и смотрел вниз на вергилиевский ландшафт, а потом спросил девушку, почему мужчины в трактире говорили, что это замок Бианки Пеллегрини. Вместо ответа она провела меня в зал и показала на стены. На фреске была представлена история красивой молодой женщины, которая путешествовала из замка в замок и, наконец, нашла своего суженого. А вот и Купидон, шаловливо вскарабкавшийся на пьедестал. Девушка рассказала, что в давние времена, когда семья Росси правила Пармой, владелец замка, Пьер Мария Росси, поехал в Милан, в гости к Висконти, и там молодая женщина из семьи Пеллегрини — звали ее Бианка, и была она женой Мельхиоре д'Арлуно — без памяти влюбилась в Росси. Хотя влюбленные женщины более любопытны, чем обычно, она — после того как он уехал — знала лишь, что у него есть замок неподалеку от Пармы. Решив, что жизнь без него бессмысленна, она переоделась в костюм пилигрима и пошла в Парму, переходя от одного замка к другому, пока не пришла в Торрекьяра. Вот эти фрески и рассказывают о счастливой встрече и о совместной жизни под трогательным и оптимистичным девизом — «Nunc et Semper» («Теперь и всегда»).

— А что потом? — спросил я. — Создали они семью?

— Через много лет, — ответила девушка, — он вернулся к жене.

— А что случилось с Бианкой?

Девушка улыбнулась и слегка пожала плечами. Этот жест я расшифровал как женскую уверенность в непостоянстве мужчин и крестьянское смирение перед счастливыми и грустными моментами жизни.

3

О Парме у меня сохранились разнообразные и счастливые воспоминания. Например, магазин, заполненный пармскими фиалками. Они очень искусно были сделаны из пластмассы.

Запомнил я и бенедиктинского монаха: он показал мне монастырскую библиотеку XVI века. На стене сохранилась фреска, изображающая битву при Лепанто,[61] появившаяся здесь через год после сражения, и карты с именами, написанными на пармском диалекте.

Не забуду и живописный аптекарский магазин. Он впервые открылся в 1201 году и был единственной пармской аптекой до XVIII века. Сейчас это музей, и на его полках из орехового дерева стоят восхитительные голубые и белые банки с надписями, например «Bicarbonato di Sodio».[62] Никогда еще мир не видел такого красивого магазина, спокойной, достойной «библиотеки лекарств».

А еще — театр «Палладиум», построенный в 1618 году, спустя два года после кончины Шекспира. Он может вместить пять тысяч зрителей. Во время последней войны театр сильно пострадал от бомбежек, и я видел плотников, работавших над его восстановлением. Классический просцениум развалился, и несколько богов и богинь валялись в углу, словно жертвы воздушного налета. Я был немало удивлен, когда увидел, что одно божество, которое, как я предполагал, было сделано из мрамора, на самом деле изготовлено было из гипса, а внутри набито соломой. В этом театре, как мне сказали, впервые была установлена вращающаяся сцена.

А теперь — о памятных местах, связанных с Марией Луизой. Ходить по художественной галерее с одним из ее страстных поклонников было для меня испытанием. Мой гид считал, что она была для них не только рогом изобилия, изливающим поток сиротских приютов, мостов, дорог и родильных домов, но и являлась совершенным человеком. Я не мог высказать ему своего предположения о том, что она была равнодушной женщиной, к тому же не слишком умной, что чувствовала она себя уверенно, только когда рядом с ней был сильный мужчина. В галерее были два ее изображения, которые ясно это доказывали. Один из них — красивая статуя, выполненная Кановой, которая была сделана еще в бытность Марии Луизы императрицей. Она изображена здесь в классической одежде, как дочь Цезаря. Такою ее представлял Наполеон. Другая работа — портрет, показывающий, какой она была на самом деле. Тут она уже — герцогиня Пармы: сонные глаза, габсбургская нижняя губа, овечье выражение лица.

— Как она красива! — воскликнул мой спутник. — Какая царственная внешность!

Я подумал: «Выиграй Наполеон битву при Ватерлоо и утвердись на троне, он неизбежно разглядел бы суть этой женщины». Когда после поражения он в одиночестве жил на Эльбе, писал жалобные письма, умоляя к нему приехать, у нее — как же мало он знал ее — был в это время роман с одноглазым графом фон Нейппергом, которого она сделала своим советником. Граф-то и управлял герцогством, причем делал это хорошо. Те заслуги, которые жители Пармы приписывают Марии Луизе, следовало бы отнести к Нейппергу. Я видел его гробницу в церкви Мадонны Стекката в Парме и памятник: красивый гусар с повязкой на глазу. Граф потерял глаз в результате сабельного удара, когда служил в молодые годы в австрийской армии. Он являет собой хороший пример исправившегося распутника. Свою связь с Марией Луизой он начал как циничный соблазнитель, а впоследствии сделался достойным премьер-министром. Умер граф в возрасте пятидесяти четырех лет, в нищете. После его смерти обнаружили лишь картонную коробку с засунутыми в нее в беспорядке орденами высшего достоинства.

Глядя на спокойное, пустое лицо Марии Луизы, я понимал, как отчаянно нуждалась она в муже-отце. В то время как Наполеон, умирая на острове Святой Елены, распорядился, чтобы сердце его привезли к ней, герцогиня готовилась подарить своему любовнику второго ребенка.

Я согласился посмотреть на дворец в Колорно, примерно в десяти милях от города. Мария Луиза выезжала туда летом вместе с придворными. Он представлял собой длинное, низкое трехэтажное здание размером приблизительно с Букингемский дворец. Стоит дворец на участке, поросшем травой. Стендаль — очевидно, не подумав, — назвал его как-то «Версалем королевы Пармы». Впрочем, он-то видел дворец, когда в нем кипела жизнь. Я же видел мертвое здание, и даже хуже — передо мной был сумасшедший дом. В сельской местности у старых дворцов нет никакой надежды выжить, в городе у них есть хотя бы шанс стать ратушей. Незанавешенные окна безнадежно уставились на заросшую травой подъездную дорогу. По ней никогда уже не пойдут старинные ландо. Я решил, что с архитектурной точки зрения дворец весьма привлекателен. Он напомнил мне лучшие дома в георгианском стиле, которые есть у нас в Англии. Казалось невероятным, что менее ста лет назад на каждом окне висели занавески; в конюшнях стояли лошади и экипажи; по лестницам бегали служанки с наполненными горячей водой кувшинами и чашками с шоколадом; секретари планировали званые обеды; фонтаны пускали вверх серебряные струи, а в одной из комнат с высокими потолками — там, где без дела сидят сейчас сумасшедшие, — склонялась над своим рукоделием герцогиня Пармы.