Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

жалует! Я посмотрел в окошко.

От ворот, опираясь на суковатый батожок, шла Арефа. Шла, подергиваясь, будто земля под ней была раскаленной и она выбирала место, куда наступить, чтобы не опалить ног, маленькая, косоплечая, в своем обычном замызганном платье, в черном полушалке с обтрепанными концами.

—Придется встретить,— сказал Максим Петрович приподнимаясь.

Любопытство вынесло меня на крыльцо раньше его.

—Здравствуй, золотенький! — завидя меня, жалобно заныла Арефа.

Максим Петрович потеснил меня к перилам, сел на верхнюю ступеньку крыльца и широко расставил колени.

Здравствуй, Арефа Тимофевна! — весело воскликнул он.— Что это с тобой приключилось? Уходила барыней, а вернулась побирушкой. Где же твои богатые одежды?

Как уж и рассказать-то, не знаю, золотенький,— смахивая слезы, произнесла Арефа.— Ведь это он, Силан Наумыч, дорогой одеждой-то прикинулся. Оболок меня всю, и стала я в ту пору ровно завороженная. Сам благочинный надо мной молитвы читал. Как до херувимской дошел, так одежда-то на мне паром взялась, под купол церковный взлетела и развеялась облаком.

Страх-то какой! — серьезно и сочувственно промолвил Максим Петрович, покачивая головой.

Я с недоумением смотрел на него. «Неужели,— думалось мне,—-он верит Арефе?» Но Максим Петрович скосил глаза в мою сторону, озорно подмигнул.

—И-их, золотенький,-- тянула Арефа.-— Уж чего я только от него не натерпелась. А слез, слез пролила!.. Собрать все — Волга посолонеет. Горькая, горькая моя доля! А грехов сколько он на меня навалил! Схожу вот к святому Федору болящему, помолюсь богову угодничку да запру себя в келейке монастырской и буду ждать смертного часа.

—Это ты, Тимофевна, ладно задумала. Пора уж и умирать.

Пора, пора,— соглашалась она.

Ну, а зачем же на старое подворье пожаловала?

-Да мимоходом я. Из церкви шла, дай, думаю, зайду.— Она торопливо переставила перед собой батожок и, как паралитик, затрясла головой.— Происшествие-то какое, золотень-кий. Начала на новой квартирушке пожитки свои разбирать, глядь, а клубочков нет. Из поярковой шерсти клубочки-то. Не забыла ли я их случаем?

Забыла, забыла, Тимофевна. Только какие же там клубочки? Клубчищи! —Максим Петрович расставил руки, растопырил пальцы.— Вот такие, фунта по два в каждом.

Ой, какие же у тебя глазки-то приметливые,— умилилась она.— А я иду, а сердце мрет: ну-ка да вы их куда-нибудь забелыпили.

А мы и забелыпили,— спокойно сказал Максим Петрович.

Арефа вздрогнула, выронила батожок. И без того сухонькое и маленькое лицо ее как-то все заострилось.

К-к-куда же вы их? — заикаясь и бледнея, спросила она.

А тетке, которой ты рублевку задолжала, отдали. Арефа подпрыгнула, заметалась, закричала:

—Что же вы, разбойники, наделали! Разве ж клубкам такая цена? Ну, чего ты зенки уставил, мошенник! — Она легко нагнулась, схватила батожок и замахнулась на Максима Петровича.— Да я ж тебя!..

Он перехватил бадик вырвал его у Арефы, глухо сказал:

А ну, марш со двора!

Я в полицию, в полицию! — визжала Арефа, устремляясь к воротам.

Запирая калитку, я радовался, что Арефа не получила клубков. Когда вернулся в камору, бабаня ворчала на Максима Петровича:

И чего ты с ней связался? Бросил бы ей клубки-то в морду, и вся недолга.

Куда бы проще,— хмуро сказал Максим Петрович, но тут же рассмеялся.— С твоей добротой, Ивановна, лет через сто бы жить. Нет у тебя плохих людей, все или хорошие, или уроды, и выходит, по-твоему, и тех и других жалеть надо. А я вот не такой. Терпеть не могу мразь человеческую. Всяких там плутов, жуликов...

Да ведь у плута, Петрович, концов искать — что у змеи ног.

А надо искать, надо! — воскликнул Максим Петрович.

Ой, да провались она, эта Арефа!..— махнула рукой бабаня.— Садитесь чай пить...

Мы еще не успели сесть за стол, как забрякала щеколда на калитке.

—Неужто опять она? — произнес Максим Петрович.

Я бросился на кухню, схватил кочергу и побежал во двор. Максим Петрович был уже возле калитки и, растерянно оглядываясь на меня, рвал задвижку. Пальцы у него соскальзывали с кольца. Я выбил задвижку кочергой.

За калиткой стоял щупленький старичок с окладистой сивой бородой. Щурясь из-под козырька фуражки с белым околышем, он передвигал на животе кожаную сумку и торопливым, щебечущим говорком сыпал:

Понимаете, все ноги оттоптал. Являюсь в номера к Акулине Евлампьевне, а она телеграмму не принимает. «Господин Горкин, говорит, изволили на Волгу выехать, покорнейше прошу доставить ее туда». Иду-с. Весь берег обошел, а их нет-с. Спасибо, надоумился, вспомнил, что господин Горкин приобрел княжеский флигель, и направился сюда. Если он в отсутствии, не примете ли за него телеграммку?

Примем, примем,— взволнованно говорил Максим Петрович.

Вот и великолепно-с! — Старичок порылся в сумке, вынул тетрадь, карандаш.— Распишитесь, будьте так любез-ны-с, и дозвольте узнать вашу фамилию... Очень приятно! — Старичок приложил руку к сердцу, когда Максим Петрович назвал себя.— Очень приятно, господин Поярков. Будем знакомы. Моя фамилия немного длинновата для памяти, но я рекомендуюсь по кличке: Дух. Пал Палыч Дух. Пока я еще дух добрый, но страшусь, страшусь, что война перекрестит меня в нечистого духа... Расписались? Очень хорошо. Изволь-те-с телеграммку. До свиданья!

Максим Петрович долго вчитывался в телеграмму, а потом сунул ее мне и бросился догонять старичка. Догнал, обнял, поцеловал...

«Выезжаем Саратова пароходе утром тридцатого Сержанин»,— прочитал я и, не помня себя от радости, побежал к бабане.

День хмурый, ветреный, по Волге гулко катятся гривастые волны. Пароход должен прийти в три часа. Уже шестой, а его нет и нет. Мы с Максимом Петровичем изождались, иззяблись на пронизывающем ветру. Несчетное число раз поднимались на пристанский балкон, напряженно смотрели в сторону Саратова, но хоть бы что-нибудь зачернело в мозглой серой дали!

Никогда Волга не была такой пустынной.

С балкона мы спустились вниз и бродим среди ожидающих прибытия парохода. На людях веселее и время течет незаметнее. Пьяный босяк в кумачовой рубахе, располосованной от ворота до подола, в шапчонке, из которой клочьями торчит пакля,, сидит у самой воды, держится руками за колени и, запрокинув лицо, качающимся, но чистым и мягким голосом поет про Ваньку-ключника, злого разлучника. Внезапно оборвал песню, повернулся к людям, обступившим его, крикливо и зло спрашивает:

Вы кто такие? Вы есть твари земные, и притом любопытные. Петь я больше не буду. Гоните по семишнику.

Бают, из артистов,— горестно замечает какая-то женщина.

Из них,— с усмешкой отвечает мужик, подтыкая под кушак брезентовые рукавицы.— Утром за косушку 1 представление давал. Куплеты про сердце красавицы пел. Ловко выходило, а потом