Сущий рай - Ричард Олдингтон

Машинально Крис вскрыл письмо от конторы по найму, все еще взволнованный и расстроенный обвинительным актом мистера Чепстона. Он прочел:

«Сэр!

К нашему сожалению, мы вынуждены сообщить вам, что, по мнению директора школы, которому мы вас порекомендовали, вы не совсем подходите для занятия имеющейся у него вакансии.

Сознавая, что не сможем быть вам полезны в дальнейшем, мы вычеркнули ваше имя из наших списков».

В такую минуту, сейчас же вслед за добросердечным посланием мистера Чепстона, это письмо было для Криса сокрушительным ударом в лоб. Оно подтверждало слова мистера Чепстона. Значит, правда, что он никчемный дурак, которого считают недостойным даже самой ничтожной ответственности, значит, правда, он попусту обременяет собой землю? Тогда зачем обременять ее и дальше? Какой смысл возвращаться в Англию и голодать в бесполезном вынужденном безделье или, в лучшем случае, жить на милости Марты, пока наконец и она не обнаружит, что он представляет собой на самом деле, и ее жалость и любовь не умрут естественной смертью? Почему не покончить со всем здесь же, сразу? Один прыжок с этого головокружительного обрыва, оглушительный грохот падения, и все кончится: элементы, составляющие его тело, вернутся к великой матери-земле, которая построит из них что-нибудь более достойное своей высокой и таинственной мощи.

Не глядя Крис засунул письма, билет и кредитки в карман и исступленно помчался к обрыву в припадке самоуничижения и отчаяния. На бегу в его сознании ярко вспыхивали события последних месяцев. Но в то время как всего лишь несколько дней тому назад он вспоминал те же события спокойно и как бы со стороны принимая их, теперь они вставали перед ним и, подобно вопящим фуриям, обвиняли его.

Все, чего он с надеждой ожидал от будущего человечества, оказалось бесплодной, наивной мечтой. Все, что он замышлял узнать и совершить для служения великой цели человеческого счастья, представлялось теперь нелепым и претенциозным. Все, что он пытался сделать, терпело неудачу. И сам он потерпел неудачу в отношениях со всеми. Не все ли теперь равно, были ли они не правы, или не правой? Если мир снова и снова отворачивается от вас и плюет на вас, зачем обременять землю?

Девять

Когда Крис мчался по поселку, те из его обитателей, которые встречались ему на дороге, смотрели на него в изумлении, потом переглядывались между собою: вот еще один сумасшедший иностранец. Он бежал, спотыкаясь, по крутой каменистой тропинке, подымавшейся к утесам, замедляя бег на крутом подъеме. В своем смятении и поспешности он дважды поскользнулся и упал. Каждый раз он вскакивал на ноги, едва ощущая ссадины, и бежал дальше, пока не очутился, задыхающийся и дрожащий, на самом краю обрыва. Двадцатью футами ниже скала выпячивалась, образуя широкий выступ, и ему пришлось пройти шагов пятьдесят вправо, чтобы найти место, где утес обрывался прямо в море.

Теперь он шел, а не бежал, потому что был слишком утомлен своим неистовым бегом, и пока шел, помимо воли, видел все, что его окружало. Он остановился на краю обрыва, пораженный красотой пейзажа. Ветер стих. Теплый мягкий бриз овевал вершину утеса, и золотое солнце заката заливало беспредельную синеву океана и неба чистым ослепительным светом. Не было слышно ни звука, кроме тяжелого мерного рокота гладких волн, разбивающихся в пену у его ног, и кроме биения его собственного сердца. Далеко на севере треугольный парус рыбачьей лодки покачивался, как хрупкий мотылек, на синей воде. Пока он стоял, не решаясь совершить последний прыжок, глубоко взволнованный этим необъятным стихийным великолепием, одна из весенних бабочек, нежная лимонница, промелькнула мимо него.

Нисходящий ток воздуха подхватил маленькое насекомое и повлек его вниз, к острым камням и всепоглощающему морю. Крис следил за ним с напряженным вниманием. Бабочка беспомощно трепыхалась и, уносимая вниз, скрылась из виду, едва не налетев на острый выступ скалы, потом появилась снова, летя на легких крыльях по направлению к морю. Неужели она будет бессмысленно стремиться вперед, пока наконец не упадет, обессиленная, в воду и не утонет? Но нет! Она поднялась выше, покружила и попала в другой ток воздуха, который благополучно принес ее обратно на землю. Крис следил за ее танцующим полетом, пока она не исчезла в яркой желтизне цветущего дрока. Он вздрогнул и перевел дух.

«Если меня так беспокоит смерть такого ничтожного создания, почему я так равнодушен к моей собственной смерти? На краю бесплодной земли и бесплодного моря, под этим самым солнцем, зародилась жизнь. Миллионы столетий жизнь боролась и погибала, сломленная силой стихий. И все же она всегда передавалась дальше и дальше. Соль моря в моей крови, лучи солнца и элементы земли — все в клетках моего тела. На всем необозримом протяжении времени сколько было препятствий самому моему появлению на свет! Одно разорванное звено в этой неизмеримой цепи жизни — и меня бы никогда не было. А я живу. Я человек, существо той удивительной новой породы, которая сделала большой скачок вперед по сравнению со всеми остальными, больший, чем первое млекопитающее по сравнению с первой амебой. Мы жалкие животные, и однако, мы дерзнули осмыслить мир и управлять им, когда все остальные слепо и инстинктивно повиновались судьбе. Вместо „я должно“ насекомого, у меня есть человеческое „я могу“. Одним шагом я могу навсегда оборвать одну нить в этой огромной пряже, которая прялась тысячу миллионов лет. Как могла знать амеба, что она приведет ко мне? Как могу я знать, к чему приведу я?

Меня судили и приговорили. Но кто и как? Предрассудки вчерашнего дня и мелочные нужды сегодняшнего. Но я принадлежу завтрашнему дню, всем завтрашним дням, которым не видно конца. Что, если мне суждено предстать перед трибуналом более высоким, чем глупая каста суетных педантов и ее невежественный представитель? Жизнь как таковая не осудит меня.

У меня есть человеческое „я могу“. Я могу принять или отвергнуть жизнь. Я могу назвать ее мерзкой и отвратительной или назвать ее прекрасной и желанной. Но что бы я ни сказал, жизнь останется жизнью. И другого пути нет. Я не могу быть и не быть. Стану ли я одним из тех дураков, которые считают себя выше жизни, а стыдятся своих кишок и половых органов? Буду ли я одевать свои игрушечные антипатии в лохмотья и заплаты прогнившего интеллектуализма и называть это философией? Буду ли я одним из гнуснейших трусов, стану ли я помогать уничтожать других, уничтожая самого себя? Буду ли я презреннейшим изменником, предам ли я самую идею жизни? Зачем мне позволять этим сутенерам смерти губить мою энергию и мою способность к жизненному опыту? Им погибать, ибо они безжизненны; мне жить и бороться, чтобы жизнь продолжалась. Они стоят у конца, а я у начала…

Правда, до сих пор все, что я пытался сделать, кончалось неудачей…»

При этой мысли его почти восторженная вера в положительное добро поколебалась. Исчезло грандиозное видение непрерывного и эволюционирующего органического процесса, простирающегося назад, в немыслимо далекое прошлое, и триумфально устремляющегося в безграничное будущее, исчезло чувство, что сам он участник, пусть ничтожный и жалкий, этого необычайного и удивительного процесса. Ему пришло на ум, что каким бы истинным ни было это видение, оно было истинным только в общем, широком смысле и на большие отрезки времени. Разве оно обязательно подтверждается его частным случаем, разве оно обязательно истинно для такого короткого срока, как одно столетие? Великие космические силы не только творят, но и разрушают, не только взращивают жизнь, но и прекращают ее. Целые биологические виды, не говоря уже о бесчисленных особях, были отвергнуты. Что, если он — один из отвергнутых, конец, а не начало, один из тех, кто должен довольствоваться тем, что его раздавят, освобождая место для более приспособленных организмов?

Когда видение исчезло, растворившись в сомнениях, на его месте возникли, вспышка за вспышкой, воспоминания последних месяцев, и каждая вспышка была жестоким болезненным ударом. Он снова пережил удар своего внезапного вынужденного ухода из колледжа и гибели всех своих честолюбивых замыслов. Он снова неловко фехтовал словами в дискуссиях с мистером Чепстоном и презирал себя за то, как сам напросился на отказ. Он опять пережил горькое унижение приезда домой, позор своего несчастного, никчемного семейства. Снова он пытался внушить Жюли отвращение к торговле собственным телом и интуитивное недоверие к подобного рода сделкам; и снова терпел неудачу. Он с болью видел себя жертвой презренной интриги, одурачившей его и Гвен, и мучился ее унижением. Он сносил наглость и глупость этой богатой обезьяны — Риплсмира, и на опыте познавал разочарование от бесполезного труда. Какой был толк от того, что он видел безумие и бессмысленный оптимизм отцовских планов, если он оказался бессилен что-либо предпринять?