Никон (сборник) - Владислав Бахревский

И все же денег не хватало! А тут еще вышла большая ссора с английскими купцами. В 1649 году за притеснения русского купечества англичане были лишены права беспошлинной торговли во внутренних русских городах. Отныне им позволялось вести торговлю только в Архангельске и платя назначенную для всех других иноземных купцов пошлину. Наказаны английские купцы были не столько за своеволие и за обиды русского купечества, но главным образом за то, что они «всею английской своей землей учинили большое злое дело, государя своего Карлуса-короля убили до смерти». Торговля с Англией прекратилась, и серебряный ручеек, притекавший с Запада, сильно обмелел.

Русскими деньгами стали соболя да «рыбий зуб». Потому-то Родион Стрешнев и шествовал к царю во дворец, надеясь получить за сибирские свои вести драгоценную цареву милость.

И вдруг – лошади, люди, шумное движение. К самому крыльцу подкатило два возка. Невесть откуда взявшиеся патриаршьи дети боярские решительно отодвинули Стрешнева с дороги, очищая путь своему солнцу – Никону.

Взмахивая волнообразно рукой – это надо было принимать как пастырское благословение, – Никон прошествовал мимо Стрешнева, одарив его отеческой улыбкой. Родион взъярился, но куда ему против Никона! Поплакался родне, боярину Василию Ивановичу Стрешневу, тем и утешился.

По дворцу Никон шел, как в своих палатах: кому даст руку поцеловать, а кого и благословит. Шел, шел да и стал.

– Это что такое?! – Пальцем ткнул в темное пятно на ковре.

Старик Михаил Ртищев объяснил:

– Несли царю квасу да горшок уронили.

– Кто же уронил?

– Слуга.

– Непорядок, – сказал Никон. – Попробовали бы у меня уронить!

– Так ведь нечаянно! – оправдывался царев постельничий с ключами.

– Я у себя, – сказал Никон, – несручных слуг не держу.

И фыркнул, как кот.

Двери в святая святых Русского государства распахивались перед патриархом сами собой.

– Принимай, государюшко!

Никон, сияющий, свежий, умный, ни на малый миг не задерживаясь на пороге, шел через комнату, распахнув объятья.

Алексей Михайлович бросил перо, отодвинул бумагу, выскочил из-за стола, чтоб встретить святителя и благословиться.

– Принимай, великий православный государь, вклад русской церкви на строение твоей государевой рати.

Дюжие молодцы патриаршьи, дети боярские, внесли два сундука и ларец. Один сундук был полон соболиными шкурками, другой – книгами.

– Это Евангелия, – сказал Никон. – Божие слово – первый воин. Вспомни-ка, государь, битву Владимира Мономаха с половцами. У половцев была огромная сила, но они обратились в бегство. Русские в великом удивлении спрашивали пленных: «Почему вы бежали?» – «Как же нам было устоять против вас? – отвечали половцы. – У вас одно войско стояло на земле, а другое на небе. Все небесные всадники на белых конях, в доспехах сияющих и страшных».

Никон открыл ларец.

– Здесь деньги. А еще, государь, церковь и я, твой богомолец, собрали с патриарших владений дружину в тысячу бойцов. Недели через две будут в Москве. Пусть их твои воеводы ратному делу обучат.

– О святой отец! – воскликнул Алексей Михайлович. – Ты – верная моя опора. За твоими молитвами – как за крепкой стеной.

Тут государь подошел к столу, помешкал, но взял-таки малую грамотку.

– Послушай вот, святой отец, как нас с тобою честят и в хвост и в гриву. – Прочитал из грамотки отчеркнутое место, морщась и вздыхая: – «Не наши бо страдания нудят нас к тебе, государю, вопити, ниже скорбей и мучений наших моление к тебе, государю, приношу, но страх держит мя о сем, дабы благочестие истинное в поругании не было и гнев Божий да не снидет…» И далее вот… про объявление моим царским величеством войны польскому королю… «Аще бо сия брань не уставлена будет и церквам мир не предан будет, крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет».

Никон взял вдруг из рук царя лист, поднял над головой:

– Ивашка Неронов слюной брызжет! Угадал?

– Угадал, – сказал государь.

– Зловредный старик! Всем от него одно только неспокойство. – Кинул письмо на царский стол. – Ну, плохо ли ему в Спасокаменном монастыре, на Кубенском, куда царь для душевного отдохновения ездит?.. И встретили его там крестами да иконами. А он так всех донял своими бесконечными укоризнами, что – слышал я – бит был. Не игумен, монахи ко мне взывают: «Освободи, патриарх, нас, бедных, от неуживы». На Колу он у меня поедет. В Кандалакшу! Пусть злобу-то свою охладит. А того, кто вдруг чернил ему принесет, – запорю!

Алексей Михайлович согласно кивнул головой: нероновские послания задевали обидно. Ладно бы себе под нос ворчал старик – людей против Никона поднимает. Неуемный, опасный человек. Тем более опасный, когда война у дверей. Чем дальше такие, тем государству покойнее.

И вспомнил протопопа Аввакума – тоже человек-кипяток.

11

Аввакум выносил на руках детишек и укладывал их протопопице любезной Анастасии Марковне под бочок, под тулуп: Прокопку, Агриппину и, наконец, третий месяц живущего на белом свете Корнилку. Корнилку мать взяла не то что под тулуп, но и себе под шубу.

За меньшими выбежал на мороз большак десятилетний Иван. От лютого мороза воздух вызвездило, и дышать этими колючими звездами было непросто.

Иван плюхнулся матери в ноги. Рядом с ним села Марина, Аввакумова племянница, поехавшая с семейством, чтоб помочь с малышами. Марковна-то отправлялась из Москвы совсем хворая.

Аввакум завалил Ивана и Марину двумя охапками сена, стрелец-возница тронул лошадей, и протопоп заскочил в сани уже на ходу.

Второй месяц ехали на санях. Ехали, ехали… Позади остались Переславль-Залесский, Ярославль, Вологда, Тотьма, Устюг Великий, Соль-Вычегодская, Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень… Оказывается, и тут люди жили. И все у них было, как у людей: свадьбы, похороны, праздники, моления, работа. Много работы. И только подневольным седокам да их возницам не было до всей этой жизни дела. Все мимо, мимо. У Корнилки два зуба успели вырасти… Вот у кого судьба! Десяти дней от роду взят человек под стражу и отправлен за три тыщи верст на выселки.

Аввакум, отворив тулуп, заглянул к Марковне.

– Ничего?

– Ничего, батько!

– Теперь уж скоро! – Закрыл тулуп, поддернул треух на голове.

Бороду уже выбелил иней. Аввакум снял рукавицу, прикрыл мехом нос и рот.

Дорога шла тесным, хлипким, как вытершийся веник, но совершенно непролазным лесом. На такие леса Аввакум уже насмотрелся. На всякое насмотрелся. От смотрин уже в глазах мельтешение и зуд. А как подумается, что у дороги-то этой, непрямоезжей, есть он, край и конец, – сердце вдруг жалостью вздрогнет. Самой дороги жалко. Человек ко всякой жизни привыкает, лишь бы жить! Дорога в Сибирь безмерно трудна, но утешительна. Неизреченны и неисчислимы красоты и чудеса земли: и горы – чудо, и степь – чудо, и лес, и небо, покрывающее твердь и живущих от плодов земли и животворящего небесного света и дождя.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});