Денис Бушуев - Сергей Максимов

– О-о-о… Боже… – прошептала Манефа запекшимися сухими губами. – Сил моих больше нет.

И почувствовала, как по щеке поползла горячая, как огонь, слеза…

XXI

Гришу Банного долго и строго допрашивал следователь Макаров. Гриша показал все так, как было, утаив, однако, свой последний разговор с Алимом, и, поборов робость, высказал даже свое предположение о причине самоубийства Ахтырова.

– Колхозные неурядицы-с…

Собственно, мысль эта была не его, а самого следователя. Гриша же ее только уловил из разговора следователя с Шестопаловым на одном из допросов. В самом деле, все выглядело страшно просто: развалив колхоз, человек сам признался в своей антисоветской деятельности, человеку грозил арест, а за арестом – неминуемый расстрел. И человек испугался наказания. И хотя в посмертной записке Алима прямых указаний на этот счет не было, все же она могла свидетельствовать только об этом, а ни о чем другом.

Таково было заключение следователя Макарова, которому было поручено это новое дело, таково было мнение и его начальника – Шестопалова. И эту их мысль в один день разнес Гриша Банный по Отважному и по Татарской слободе.

Покончив с делом Алима Ахтырова, занявшим в силу своей ясности всего два дня, следователь вернулся к делу Мустафы. Но так как никаких новых данных у него не было, то он опять попал в круг все одних и тех же неразрешимых вопросов и, допрашивая то Гришу Банного, то деда Северьяна, чувствовал, что он так же далек от разрешения тайны, как и шесть лет тому назад. Оставались еще слабые надежды на показания Манефы, которую он не имел права допрашивать в больнице. И он стал дожидаться ее выздоровления.

XXII

На средней Волге, на второй день праздника Петра и Павла, в селах и деревнях «гуляют» вдовы. Так было заведено исстари, и кое-где, даже не в очень глухих местах, сохранился этот обычай и в наши дни.

В Отважном в этот год вдовы «гуляли» в доме Марьи Красильниковой. С утра они распевали хором пьяненькими заливистыми голосами, с необыкновенной легкостью переходя от печальных, полных безысходной тоски песен к веселым и разухабистым, часто и не совсем приличным песням. И в этот «день вдов», к вечеру, вышла из больницы Манефа Ахтырова.

Пароход в Отважное уже ушел. Манефа переехала на пароме на другой берег Волги и пошла в село пешком, держа в руках маленький узелок с бельем. Она шла и думала только о том, на что решилась накануне.

Когда она пришла в Отважное, стало уже совсем темно. Скрипели в траве кузнечики и сонно ворочались на березах грачи.

В домике деда Северьяна горел свет. Манефа взошла на крыльцо и толкнула дверь в сени…

Дед Северьян сидел на маленькой скамеечке посреди тесной кухни и при свете керосиновой лампы подтачивал крючки на шашковом перемете. Он исподлобья, просто и без удивления, взглянул на гостью, поправил пробку на лесе и негромко предложил:

– Проходи… садись… Чего у притолки стала?

Манефа подошла к табуретке и села, положив на колени узелок. Тусклым и равнодушным взглядом обвела кухню – она первый раз в жизни была в этом доме. Старик продолжал молча заниматься своим делом. С улицы донеслась песня и визг гармошки.

– Кто это поет? – тихо спросила Манефа.

– Вдовы… ихний день сегодня…

Он положил снасти на пол и провел морщинистой ладонью по лысой голове, пытливо всматриваясь в Манефу.

– Вот и ты теперь вдова…

Манефа ничего не ответила.

– Похудела ты, осунулась… и жизни в глазах твоих больше нет…

– Нет?

– Нету…

Она опустила голову, и длинные черные ресницы чуть дрогнули.

– Когда из больницы вышла?

– Сегодня…

– С пароходишком приехала?

– Нет, пешком…

– У матери была?

– Нет еще.

– А пойдешь?

– Пойду… почему же не пойти?

Она подняла голову и поправила выбившиеся из-под косынки волосы.

– Тесно у меня? – вдруг спросил дед Северьян, захватывая в кулак широкую бороду и опять пытливо глядя на Манефу.

– Тесновато…

– Н-да… что верно, то верно: тесновато. Да мне большего не надо. Вот, помирать срок подходит. Года. В могиле, должно, еще теснее будет… А ты почто, Маня, ко мне пришла?

Манефа поставила на пол узелок и робко сказала:

– Просьба у меня до тебя будет… Последняя просьба… Я, может, старик, завтра уеду. Далеко уеду, на север…

– Зачем же на север?

– Так уж… надо…

– Ну так давай твою просьбу…

Манефа на секунду задумалась. Знает старик или не знает про ее-то и про Дениса? «Ах, мне теперь все равно», – подумала она, но взглянув на старика, она как-то сразу поняла, что он все знает и что бояться ей нечего.

– Вот хочу тебя просить: коли внука-то своего, Дениса-то, увидишь, так ты передай ему, старик, от меня привет… и еще…

– Что еще?

– И еще… коли он что ужасное услышит обо мне, так пусть… так я прошу у него прощения за то, что всего-то не сказывала ему… не могла ему всего-то рассказать, от любви не могла рассказать…

Дед Северьян насторожился. Еще в самом начале беседы, в тот момент, как он увидел Манефу, он хотел передать ей письмо от Дениса, но что-то удержало его. Теперь же он убедился в том, что перед ним сидит человек, у которого есть какая-то тяжелая тайна на душе и который на что-то решился, может быть, – даже на что-то и нехорошее, и подумал о том, что письмо пока передавать не надо.

Опять взвизгнула гармоника, и долетели веселые слова разухабистой песни:

…Вот ложится на перину вдова-а.За окошком ночь темна-растемна-а.Ой-люли, ой-люли-ой-люли,За окошком ночь темна-растемна-а…

– Ладно… – вздохнул старик. – Может, и передам… – и вдруг добавил: – А ведь того… Алима-то ведь не нашли еще… тела-то его.

– Не нашли? – как-то машинально и равнодушно переспросила Манефа.

– Нет, не нашли. Плавает… Только все одно, время придет – вынесет. Волга, она всегда выносит утопленников.

– Всегда?

– А ты как думала… Эх, Маня, я их, утопленников-то, на своем веку видывал да и перевидывал – всех вынесло… Скажи-ка, Маня, а муж-то… того… знал про тебя… знал он, что ты с Дениской-то?..

Манефа молчала.

– Вишь ты, почему я спрашиваю… – продолжал дед Северьян. – Люди говорят, что Алим в городе что-то натворил, что тюрьма его ждала… за политику, значит, против власти, значит, пошел… Да только, может, не одно это толкнуло человека… может, Маня, знал он про вас, про тебя да про внука-то, про Дениску-то нашего… А? Знал он, что ль?

«Ага, вон ты куда! – подумала Манефа, – беспокоишься, чиста ли у внука совесть?» И решительно ответила:

– Нет, не знал он про то…

– Не знал? – оживленно переспросил дед Северьян, дернув изуродованной губой.

– Нет.

Старик встал и повернул фитиль в лампе, прибавив света.

– А меня, знаешь, все по судам таскают… – сказал он, присаживаясь к столу и поглаживая колено.

– Зачем?

– А все по тому же делу… по старому. Помнишь? – и он, прищурясь, посмотрел на нее.

– Помню. Опять, значит, за старое взялись?

– Значит – взялись.

– Ну а ты что?

– Я-то?.. Ничего. Что ж я? Мое дело – сторона.

– Напрасно они это…

– Как это напрасно? – нахмурился дед Северьян.

– Зря людей беспокоят…

Она как-то странно улыбнулась, положила руки на стол и полузакрыла глаза.

– Старик… – глухо позвала она.

Дед Северьян молчал.

– Старик, это я убила Мустафу…

Дед Северьян не шелохнулся.

– Вот о чем Денис-то не знал… Вот за что он презирать меня должен… – тихо и как-то торжественно добавила она. – Старик, ты так и передай Денису: что, мол, Манефа просила презирать ее… Не забудь, смотри. А я, старик, не могу больше… Я заявлю на себя.

Она вскочила, подошла к русской печи, ухватилась руками за край горнушки и припала лицом к теплым кирпичам.

– Что ж, и это дело хорошее… – тихо и спокойно сказал дед Северьян, – сходи, повинись… самое твое лучшее место в тюрьме али на каторге…

– В тюрьме, говоришь?

Дед Северьян подумал и строго сказал:

– Много ты зла сделала, много… А самое большое зло – жись отняла у человека. А это – нельзя. Бог нам такого права не давал…

– Да нету твоего Бога-то! – хрипло вскрикнула Манефа.

– Есть.

– Врешь, старик! Кабы Бог был, он бы помогал людям-то!

– Он помогает, – твердо и убежденно проговорил дед Северьян, – помогает, коли люди сами о нем помнят.

– Никому Он не помогает! Он только наказывает!

– Он не наказывает… люди сами себя наказывают.

– Врешь! Опять врешь, старик! Ну я вот… это правильно… я сама себя наказала, я сама плохая, а вот внука-то твоего, Дениса-то, за что наказывает? Ведь он человек хороший, счастья-то ему нет! Почему ж Бог ему-то не поможет?

– Потому что он сам от Бога далек… – ответил дед Северьян так же спокойно и уверенно.

Манефа посмотрела на него не то с удивлением, не то с легким испугом.

– Как это все… просто у тебя, – пробормотала она в замешательстве. – Ну а сам-то ты, сам-то ты счастлив, что ль?