Червоный - Андрей Кокотюха

Начальник оперчасти почти девять часов продержал его в своем кабинете. Повод: из Киева через Москву пришли какие-то материалы, требовавшие допроса бандеровского командира по новому делу. Так, по крайней мере, объяснил Червоный: или там, на Украине, поймали кого-то, с кем Данила был тесно связан, и теперь закон требует допросить осужденного Червоного по этому делу, или в его личном уголовном деле открылись новые обстоятельства. Что также требовало снять с него показания.

В конце концов Бородин все же отпустил Червоного назад в барак, продержав целый день без еды. Но завтра его дернут на допрос снова, если не завтра — то послезавтра. Могут на всякий случай закрыть в изоляторе, до особого распоряжения. И хуже всего: согласно специальному распоряжению из Москвы, его не только могут, но и обязаны по закону этапировать в Киев для дачи показаний местному следователю. Сюда, в Воркуту, следователь не поедет.

Никто не давал гарантий, что потом Червоный вернется назад, в тот же лагерь, в тот же барак. Скажу больше — уже тогда мы все согласились с Данилой: без определенных усилий майора Абрамова здесь точно не обошлось. На что конкретно он мог повлиять, до сих пор не готов сказать. Тем не менее начальник лагеря не упустит момента и воспользуется ситуацией, чтобы на законных основаниях избавиться от такого проблемного заключенного, как Червоный.

А это означало конец всем планам. Руководство мог взять на себя и Лютый. Но он сам заявил: без Червоного попытка вырваться из лагеря не получится как надо. И наверняка обречена на провал.

— Но мы можем провалиться и с Червоным, — не сдержался тогда я.

Червоный согласился, что всякое может случиться. Вот только он лично ждать не может. Его тянуло на свободу с дикой, неудержимой силой, и угроза снова попасть в следственно-судебную махину нашей системы только ускорила принятие решения.

— Начинаем сегодня и сейчас! — так сказал Червоный.

Никто не возражал, не спорил, ничего не обсуждал. Мы давно были готовы и восприняли это как сигнал, которого должны были дождаться.

Через несколько часов все, что было до этого, перечеркнулось жирной линией. А жизнь стремительно ускорила свой бег — следующие сутки уложились в одно-единственное воспоминание. И до сих пор вспоминаются, как одна большая мозаичная картина.

14

В ту ночь никто из заговорщиков не спал.

Каждый научился определять время без часов, но как раз тогда оно тянулось слишком медленно. Не поручусь за всех, но я, лежа на спине на своих нарах, до сих пор не мог представить, как все это будет. И совсем не чувствовал себя готовым к отчаянной попытке бегства. Эти ощущения смешивались с другими: громко стучало сердце, тело обволакивало томительное предчувствие перемен — не важно каких, главное — это будут перемены не только в моей судьбе: каждый из заключенных так или иначе почувствует это на себе, пропустит сквозь себя, а жизнь лагеря, что бы потом ни происходило, поделится на время до выхода Червоного и после него.

Кажется, окунувшись в такие мысли, я задремал — так как легкое прикосновение руки словно пробудило меня, вернуло в кисло-вонючую реальность лагерного барака. Не рассмотрел, кто меня зацепил, но это и не имело значения. Я легко поднялся и, стараясь шагать осторожно, придерживаясь условий прежнего плана, пошел в сторону двери. Там уже собрались заговорщики, нас становилось больше, люди подходили со всех концов барака, и только теперь я осознал масштаб всего, что должно было произойти: к схватке подготовились с полсотни молчаливых худых суровых мужчин. Они измучены, но как животное чувствует изменения в природе и атмосферу опасности, так и зеки насобачились тонко чувствовать настроения окружающих. Это, опять-таки, обо мне — я знал, что большинство из тех, кто шел за Червоным, готовились к смерти, но в бою.

Нечто подобное овладевало и мною, когда я вел свой танк вперед, видел перед собой свет и врага через прямоугольное окошко. Сначала, в первом бою, охватил страх — и он заставлял меня жать на педали и дергать рычаги, подбадривая себя криками «Ура!». Потом вперед вело уже что-то другое, отчаянное — так пацанва до войны сходилась в уличных драках.

Заключенные расступились, пропуская вперед, к небольшому коридору, в котором стояла параша и который отделял жилую часть барака от улицы, Червоного, Лютого, одноглазого Томаса и бандеровца по имени Ворон. Теперь, когда все начиналось и остановить события было невозможно, заговорщики не очень-то прятались. Их уже не волновало, что они могут поднять на ноги весь барак: стукачи, которые наверняка есть среди нас, уж никак не смогут предупредить оперативную часть.

Червоный заколотил в закрытые снаружи барачные двери. В унисон ему молотил кулаком литовец Томас. Остальные стали полукругом, в их руках я заметил острые предметы — вот когда опять пойдут в дело добытые в бою с уголовниками самодельные заточки и пики. От мысли, что сейчас на моих глазах будут убивать советских солдат, стало не по себе. Но для меня не было пути назад.

Конвойные отреагировали на бузу в «политическом» бараке довольно быстро — сначала послышались неразборчивые крики, кто-то с той стороны всадил по запертой двери чем-то увесистым, наверняка автоматным прикладом, а потом послышалось характерное лязганье — это выдвигалась из пазов тяжелая толстая длинная щеколда.

Первым порог переступил сержант с автоматом наперевес. Его пропустили, даже расступились — так, чтобы Червоный и Лютый оказались у него за спиной. Он еще не успел рассмотреть, что к чему. За старшим вошли один за другим трое солдат. На них набросились вместе, молча, не ожидая команды. В воздухе мелькнули руки с зажатыми заточками, конвойные выдохнули неожиданную острую боль, кажется, хором, осели на пол. Кто-то — я не увидел кто, быстро прикрыл дверь.

Не хочется признаваться сейчас, через тридцать лет. Тем более не хотелось признавать это тогда. Видимо, я должен был бы стыдиться и смущаться своих чувств. Точнее, того, что у меня их не возникло. Ничего, ни одна струна не дернулась в душе, когда на моих глазах бандеровцы зарезали солдат конвоя. Сам не смог бы — скажу точно. Но когда это сделали другие, я почувствовал что-то вроде признания очевидного факта: вот и стало на нескольких вертухаев меньше…

Все-таки я ощутил на короткое время оцепенение, из которого меня вывел, толкнув, Марат Дорохов.

— Чего встал, Гуров? Не кисни! Двигайся, замерзнешь!

Встрепенувшись и окончательно взяв себя в руки, я увидел, как Червоный, Лютый и Ворон надевают на себя шинели и шапки убитых конвойных. Томас крутил в руках шинель ефрейтора, не зная, что с ней делать: убитый оказался на голову выше и толще литовца, шинель только сковывала движения одноглазого. Наконец, бросив ее кому-то из тех, кто стоял ближе, Томас подхватил ефрейтора за ногу и оттащил в угол, к параше, где уже сложили остальные трупы. Но автомат взял, хотел выскользнуть из барака первым, однако Червоный, уже в шинели вместо бушлата и в солдатской шапке, жестом остановил его.