Криминальная Москва - Эдуард Хруцкий

Мой товарищ, неплохой боксер, Коля Мельников в те самые дни находился в лагере в Коми. Он не был врагом народа. Получил срок как уголовник за разбой.

На людном в те годы катке на Петровке, 26, он подрался с компанией каких-то ребят, пристававших к его девушке.

Коля прилично отделал их. Он был перворазрядник, с боевым весом восемьдесят шесть килограммов.

Сначала их за драку отправили в знаменитый «полтинник» — 50-е отделение милиции, где оштрафовали, пожурили и отпустили. А через два дня Колю загребли по новой и предъявили обвинение в разбое. Оказалось, что он весьма серьезно покалечил сына одного из тогдашних министров.

Так милый парень Коля стал «зловредным уркой».

— Ночью, — рассказал он мне потом, — в барак прибежал Леха, известный московский вор, и заорал:

— Урки, мужики! Усатый деревянный бушлат надел!

— Врешь!

— Точно. Мне дневальный в оперчасти рассказал, он сам по радио слышал. Все, земеля, — Леха обнял Колю, — скоро дома будем. Новый пахан верняком амнистию даст.

Потом, на разводе, начальник лагеря официально объявил об этом, вызвав необычайный энтузиазм заключенных.

Они ждали амнистии, которая, кстати, была объявлена через два месяца.

Прав оказался московский вор Леха. Новый пахан всегда хочет быть добрым.

Я в те годы газет, кроме «Советского спорта», не читал. Но на следующий день после известия о кончине Сталина купил рано утром в киоске газету «Правда». Меня привлекла фамилия Константина Симонова на первой полосе. Я запомнил только первые строки:

«Земля от горя вся седая…»

Начало марта 53-го было морозным. После небольшой оттепели грянуло похолодание, тротуары и мостовые превратились в каток. В обычные дни это было не так страшно. В Москве тогда порядок был строгий. С утра дворники скалывали лед и засыпали все песком.

Но в те дни дворники были заняты тем, что помогали милиции заколачивать черные ходы в подъездах и перекрывать проходные дворы.

Весь город был перегорожен военными машинами. Грузовики перекрывали улицы, бульвары, переулки. Милиции не хватало, в оцеплении стояли офицеры, слушатели военных академий, курсанты всех московских военных училищ, солдаты частей столичного гарнизона.

Рано утром над городом запели гудки заводов, закричали на подъездных путях паровозы и электрички, это был своеобразный сигнал к началу траурных мероприятий.

Никогда после я не видел таких всенародных похорон.

Вся Москва вышла на улицы. Неорганизованно, стихийно.

Я сам наблюдал многотысячные демонстрации тех лет. Но это были мероприятия, четко закованные в административные рамки. Сотрудники МГБ и милиции шли в колоннах, партийные функционеры всех уровней строго следили за их прохождением. Машина власти умела направлять энтузиазм сограждан.

В те мартовские дни ничего этого не было. Люди выходили на улицу, брали детей и шли к Колонному залу.

Их было очень много. Мне тогда казалось, что на улицы города вышли все, кто жил в Москве. А на вокзалы подъезжали электрички и поезда. Из Дмитрова и Клина, Серебряных Прудов и Зарайска, из Калининграда и Владимира ехали в столицу убитые горем соотечественники, чтобы проститься со своим отцом и кумиром.

Я прочел много книг об этом феномене, видел несколько фильмов, поставленных на тему великих похорон, но никто не дал ответа на вопрос «почему».

Почему, кстати, многие из тех, кто, рыдая, насмерть давился на Рождественском бульваре и Трубной, через несколько лет с наслаждением втаптывали в грязь своего умершего кумира?

У меня тоже нет ответа. Но никто не задумался, что Сталина хоронили всего лишь через 92 года после отмены крепостного права. Может быть, для большинства моих соотечественников смерть вождя ощущалась утратой царя-батюшки — отца отечества.

Не знаю и, наверно, не узнаю никогда.

Моему другу Юре Гаронкину тогда было восемнадцать лет. Весь их двор пошел прощаться со Сталиным. Была страшная наледь и холод. Толпа зажала их в районе Трубной. По обледенелым тротуарам скользили и падали лошади конных милиционеров, а толпа, не останавливаясь, шла по ним.

Кричали женщины, дико вопили растоптанные люди, опрокидывались машины заграждения.

Моему другу повезло, он с группой мужчин втиснулся в сломанную дверь подъезда, а потом, сорвав доски на черном ходу, они ушли в проходной двор.

Он потерял кепку, шарф, галоши, все пуговицы на пальто, но остался жив.

Я слышал крики и рев толпы на Трубной, но, к счастью, не попал туда. Мое передвижение было строго ограничено милицейскими и военными постами.

Я помню, как у Столешникова переулка встретил Петра Львовича Рыжей (одного из известных тогда драматургов братьев Тур). Я был хорошо знаком с этим прелестным человеком по самому модному московскому увеселительному заведению — «Коктейль-холлу». Как всегда доброжелательный и элегантный, он, пожав мне руку, сказал:

— Тороплюсь на траурное заседание в Театр киноактера. Ждите перемен, юноша, ждите перемен.

— Каких? — удивился я.

— Хороших для всех, для вас и для меня в том числе.

Я тогда не поверил Петру Львовичу, и напрасно. Для меня перемены к лучшему начались уже в конце марта.

Но пока я еще предпринимал тщетные попытки пробраться поближе к Колонному залу. В Дмитровском переулке мне повезло, в оцеплении стояли ребята из спортроты МВО, они знали меня и пропустили к Петровке.

Как раз в это время проходила организованная колонна одного из московских заводов.

Они двигались по улице в промасленных ватниках и куртках — прямо от станков. Шли молча. Только в фильме «Клятва» о похоронах Ленина я видел такие скорбные лица. Но там были актеры, а по Петровке прошагали люди, которых в официальных докладах именовали главным классом страны. И они скорбели искренне и тяжело. Пожалуй, именно это стало для меня главным в событиях тех непонятных дней.

Рассказ о том, что на Трубной погибли люди, донес до меня мой товарищ Боря Месхи. Он чудом выбрался из этой давки и дошел до улицы Москвина.

Когда я вернулся домой, он ждал меня, собрав в коридоре все женское население квартиры.

Рассказ его был эмоционален и живописен. Со свойственным ему грузинским темпераментом он нарисовал страшную картину, а потом показал растерзанное пальто и пиджак.

— Это как же, Боря? — поразился я.

— А так. Блатари, суки, прямо в толпе карманы выворачивали, шапки хорошие сдергивали, сумки у женщин вырывали. Ну, я одного из них прибил, а его подельник меня «пером» задел.

— А ты?

— А что я? Толпа поперла, я еле жив остался. Слава богу, успел на машину вскочить.

— Какую машину?

— Военную. Ими весь бульвар перегородили. Не было бы машин, никто бы не погиб.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});