Тайна моего двойника - Татьяна Гармаш-Роффе

– Хорошо, – наконец произнес Костя. – Вы меня держите в курсе. И если моя помощь понадобится – то я в любое время, днем и ночью, только свистните.

– О'кей.

Джонатан повернулся ко мне:

– Пошли?

– Нет. У меня еще есть мысль.

Костя живо откликнулся:

– Какая?

– Я, как я вам уже сказала, родилась в роддоме имени Индиры Ганди. Не было ли у вашей мамы там подруг?

Костя почесал в затылке и глянул за помощью на жену.

– Я тоже не знаю… – расстроилась Людмила.

– У нее были подруги, еще со времен института, – сказал Костя, – кажется, тоже работали акушерками, но где?

– Запиши все данные, – предложил Джонатан. – Попробуем разобраться сами.

Уходили мы от Кости с Людмилой с четырьмя телефонами, двумя адресами и обещаниями Кости ничего не предпринимать без нашего ведома.

Никогда в жизни я не испытывала подобной усталости. Я была опустошена, мое тело отказывалось чувствовать, мой разум отказывался работать… Наверное, именно в таком состоянии люди совершают самоубийства: ничто больше не дорого, ничего больше не интересует, и никакой радости, пусть даже пустячной, крошечной радости – вкусно поесть, когда голодна, плюхнуться в кровать, когда утомилась, ополоснуться душем и почувствовать, как новые, освежающие силы вливаются в тело, – я уже не была способна испытывать. Называется ли это апатия или, может, депрессия – я не знаю; но день «хождения по трупам» переполнил чашу, и без того уже наполненную смертью до краев…

Мне казалось, что я не доживу до утра, что я умру.

Ничего не хотелось делать. Едва плеснув воды в лицо, не приняв даже свой обычный душ, я сбросила одежду и упала на кровать.

И забылась мертвым сном, тяжелым, неосвежающим сном без сновидений.

Кажется, электронный циферблат высвечивал три часа, когда я открыла глаза. Мне показалось, что в моем номере кто-то есть. Я слышала дыхание, тяжелое, хрипловатое. Я повернула голову.

Через мою комнату двигалась процессия. Серые размытые фигуры шли медленно и мерно. Я узнала Кати, она была первая; за ней шла отравленная медсестра; акушерка Куркина медленно двигалась ей вслед, главврач Демченко замыкала шествие. Они пересекали мой номер по направлению к шкафу, дверца которого служила входом в какое-то другое измерение…

Но в комнате были еще другие люди: из угла на меня смотрел Игорь. Смотрел так, будто я была мертвая и лежала бездыханно на моей кровати, а он пришел попрощаться со мной. Я хотела ему сказать: Игорек, ты обознался, тебе показалось, я на самом деле жива, я просто сплю! Но губы мои меня не слушались, и я не сумела выдавить из себя ни звука.

Вдруг от письменного стола отделилась Шерил и подошла ко мне. Присев на край кровати, она сказала:

– Ты думала, это так просто – умирать? Нет, это больно. Это чудовищно. Это отвратительно.

«Когда-нибудь все равно придется, – хотела я ответить ей. – Это не от нас зависит», – но я была безмолвна, парализована, будто я уже и впрямь умерла.

Мне вдруг сделалось страшно, – страшно до паники, до ужаса, до холодного пота и шерсти дыбом.

– Зависит, – донесся до меня ответ Шерил на мои невысказанные слова. – Нельзя терять волю к жизни…

Я рывком села на кровати. Голова кружилась, в ушах еще звучал голос Шерил, и глаза мои не улавливали реальные очертания предметов: серый мрак клубился вокруг меня, и в этом мраке мне все еще чудились безмолвные фигуры приснившихся мне людей.

Я принялась тереть глаза и хлопать себя по щекам, и спустя несколько мгновений мой номер прорисовался передо мной в своих нехитрых очертаниях: стол, стул, кресло, тумбочка с телевизором… И кровать, на которой сижу я. И, самое главное, он был пуст! Все это было не более чем сон.

Какое счастье!

Я спустила ноги на пол. Было действительно три часа. В номере стояла невыносимая жара. Я поплелась в ванную, приняла душ. Обмотавшись полотенцем, я уселась на стул и закурила сигарету. Вряд ли я сумею заснуть после подобных сновидений…

Мне снилась Шерил. Она сказала, что нужно иметь волю к жизни…

И вдруг я поняла: Шерил пришла в сознание!

Я надела халат – длинный шелковый халат чудесного брусничного цвета с золотисто-бежевыми отворотами – и, заперев свою комнату, направилась по коридору к номеру Джонатана.

Спит он? Отчего бы ему не спать в три часа ночи? Неудобно будить… Но – пусть я эгоистка, – но я знаю, что я больше не смогу уснуть. Мне необходимо с ним поговорить, рассказать ему свой сон, сказать про Шерил, услышать слова поддержки и увидеть его глаза… Глаза, в которых столько раз я чувствовала странную, глубокую нежность… Именно нежность, а не любовь и не страсть. Хотя нежность есть следствие любви, не так ли? Но если это и было проявлением любви, то и любовь его была странной, необычной. В ней не было жажды обладания. В ней не было ничего собственнического, ничего потребительского – всего того, что любви свойственно. В самом деле, если мы любим – мы же хотим получить ответные чувства? Мы же хотим обладать предметом нашей любви? Обладать им во всей смысловой гамме этого слова!

Именно этого желания у Джонатана не было. Или – я его не чувствовала. Как будто его любовь была самодостаточна, как будто он уже был вполне счастлив, любя меня…

Я припомнила свои философствования на предмет корыстности любви и вдруг поняла одну важную вещь. Да, без сомнения, все мы, любя, эгоистичны и корыстны, все мы в любви потребители, нам непременно нужно получить взамен от предмета наших чувств, и получить многое… Но это – нормально! А если что и ненормально – то любить так, как любит меня Джонатан – ничего не желая и не требуя взамен. И что мне, спрашивается, делать с такой любовью?..

Я была уже перед его дверью.

Впрочем, у меня есть его поддержка. Это уже немало. Это именно то, в чем я нуждаюсь больше всего теперь.

Я постучала.

Джонатан открыл сразу, будто и не спал. Может, действительно не спал, во всяком случае, на его лице не было следов заспанности. На нем тоже был халат из синего шелка с какими-то мелкими бледно-голубыми ромбиками.

Он даже не удивился.

– Заходи, – пропустил он меня. В его номере горела настольная лампа, и я подивилась, как такое нехитрое приспособление, дающее неяркий круг света на столе, способно создать ощущение уюта и разогнать все страхи. – Не спится?

– Кошмары снятся.

– Ложись у меня, если хочешь.

Я кивнула. Помедлила: у меня под халатом ничего не было. Глянула на него – у него, кажется, тоже. Лечь в халате – мне это показалось каким-то лицемерием. Пойти в свой номер за ночной рубашкой – тоже как-то неудобно, вроде как сама пришла, а теперь… Снять, однако, халат и остаться нагишом – это практически предложение с моей стороны, а я сейчас была меньше всего настроена на секс. Если я и была способна испытывать какие-то чувства, то только платонические.

Джонатан стоял у письменного стола, на котором лежали русские газеты, купленные утром, и внимательно их разглядывал. Он что, по ночам русский язык изучает?!

Нет, это чтобы не смотреть на меня, не смущать меня.

Решившись, я скинула халат и юркнула в постель. Будь что будет.

Джонатан повернулся ко мне:

– Тебе удобно? Ну, расскажи, что за кошмары тебе приснились.

Я описала. Джонатан сидел возле меня, вглядываясь в полумраке в выражение моего лица.

– Я уверена, что Шерил пришла в сознание. Скорей бы все это закончить и поехать к ней…

– Тогда, чтобы все закончить поскорее, нам нужно быть в форме. А именно: выспаться. Чем мы и попробуем заняться, да?

Я кивнула, прикрыв глаза. Джонатан погасил свет, и в темноте я увидела, как халат соскользнул с его плеч. Моя догадка была верна – он был в чем мать родила. Я затаила дыхание. Довольно интересная перспектива выспаться, когда двое влюбленных находятся в одной постели и при этом их не разделяет ни одеяло, ни одежда…

«Игорь, – подумала вдруг я. – Мне снился Игорь, и он смотрел на меня так, будто я умерла. Где же он, что с ним, жив ли?..»

* * *

Если бы не часы на руке, исправно показывающие дату, Игорь бы давно сбился со времени.

Если бы не вишневоглазая Катя, он давно бы сошел с ума.

Прошел почти месяц со времени его заточения. До сих пор он не видел никого, кроме Кати. Против всех его ожиданий, никто не пришел к нему ни с вопросами, ни с упреками, ни с угрозами.

До сих пор он толком не знал, у кого это в гостях он так сильно подзадержался. Он подозревал, что дача – Васина, но знать с точностью не мог и спросить было не у кого. У Кати или у парня, охранявшего металлическую дверь, спрашивать можно было еще лет пять с тем же успехом: ответным молчанием.

Даже тот факт, что Катя спала у него на руке, прижавшись большой мягкой грудью к его боку, ничего не изменил в правилах игры: Катя спала с ним, но не разговаривала.