Альтернатива - Юлиан Семенов

— Что было в той шифровке?

— Значит, можно не приглашать Фрейндта? Вы мне верите на слово?

— Я всегда верил вам на слово.

— В шифровке содержалась санкция на мои действия, связанные, в частности, с Везичем. Он нужен Берлину.

— У вас есть связь с Берлином помимо меня?

— Я человек служивый, штандартенфюрер, я привык подчиняться моему начальству…

— А я кто вам?

— Вот я и сказал: привык подчиняться моему начальству. Я не говорил, что не считаю вас начальником. Много лет моим начальником был другой человек, теперь вы, я прикомандирован к вам, вы здесь мой руководитель.

— Не я, — поправил его Веезенмайер. — Фохт, а не я.

— Фохту теперь трудно. Он скорее ваш сотрудник, а не мой начальник. Я не уважаю тех начальников, которые проваливают операцию, играя на себя.

— Какую операцию провалил Фохт?

— Операцию с подполковником Косоричем. С тем, что застрелился. Боюсь, он не доложил вам об этом.

— А в чем там было дело?

— Вы его спросите, в чем там было дело. Или Везича, у которого хранится посмертное письмо Косорича. Там четко сказано.

— Везич в тюрьме, — отрезал Веезенмайер. Лицо его дрогнуло, видимо, он сказал об этом, не желая того. Он не считал Штирлица врагом, поэтому контролировал себя до той меры, чтобы правильно вести свою партию в разговоре, получая от этого некий допинг власти, столь необходимый ему для завтрашних бесед с разного рода лицами, которые будут помогать Германии в ближайшие дни, а особенно после вторжения.

— Вот и плохо, — сказал Штирлиц. — А что, если он доведет письмо до всеобщего сведения? И все остальное, что собрано у него против нашей группы? Что, если его арест лишь сигнал сообщникам? Что, если лишь этого ждет их МИД?

— Ну и пусть ждет! Мы хозяева положения, Штирлиц.

— Нет, штандартенфюрер. Мы пока еще не хозяева положения. Мы станем ими, когда в Хорватии на всех ключевых постах — в армии, разведке, промышленности — будут наши люди, вне зависимости от того, кто ими формально руководит — Мачек, Павелич или кто-либо третий, имя не суть важно. Каста друзей дороже одного Квислинга.

«Если бы не было постоянной мышиной возни среди них, — подумал Штирлиц, глядя на задумчивое лицо Веезенмайера, — если бы не сталкивались постоянно честолюбие, корысть, личные интересы, я бы не смог столько времени работать в этом нацистском бардаке».

— Вы убеждены в том, что завербуете Везича? — тихо спросил Веезенмайер.

— Убежден в том, что он станет моим другом.

— Вашим?

— Моим.

— Недавно вы говорили, что не умеете отделять «своего» от «нашего».

— Не умею. Став моим другом, он сразу же превратится в нашего друга.

— И в моего тоже?

— Да. Я готов внести коррективу: он станет моим и вашим, то есть нашим другом.

— Договорились. Я с первой минуты знакомства сразу же отметил вас, Штирлиц. Но, если Везич не станет вашим другом, вам придется самому решить его судьбу. Согласны?

— Что делать? Согласен.

— Ну и прекрасно. Пишите на мое имя рапорт.

— Проситься домой?

— Это будет зависеть от того, как вы выполните работу. А сначала пишите рапорт с изложением причин, по которым вам хочется довести операцию с Везичем до конца. Вашим методом, а не нашим. У вас есть документ из Берлина, а мне нужен документ от вас.

«А вот сейчас я заигрался, — понял Штирлиц. — Теперь я не могу задать Веезенмайеру вопрос, который собирался задать ему в свете беседы с Везичем. И отступать поздно».

…Рассуждая о Везиче и его судьбе в системе югославского государства, Штирлиц исходил из того, что чем большее количество людей, населяющих то или иное государство, нуждается в гарантированной защите своих интересов, тем сильнее государственная власть и тем большим авторитетом она пользуется, являясь выразителем интересов большинства.

Однако сплошь и рядом этот объективный закон не учитывается здешними лидерами. Происходит это, видимо, оттого, что власть становится своего рода самоцелью, в то время когда она есть не что иное, как выражение исторической и экономической необходимости, рожденной уровнем развития производительных сил, национальным укладом и географическим месторасположением страны.

Подчас вместо того, чтобы заинтересовать подданных во всеобщем производстве материальных благ, думал Штирлиц, гарантируя равные возможности умам и рукам вне зависимости от каких бы то ни было цензов; вместо того, чтобы превратить дело в символ развития общества, в котором заинтересованы все без исключения граждане, правители, монархи, диктаторы, движимые личными интересами, проводят политику иного рода, стараясь укрепить власть не умелым распределением кредитов промышленности и сельскому хозяйству, не повышением благополучия людей, но лишь тем, чтобы облечь представителей власти всеобъемлющими функциями и правами. Отсюда максимальный рост «единиц управления», то есть паразитарного слоя, служащего идее удержания власти лишь потому, что данная власть дает преимущественные блага своим непосредственным служителям. Служители же такого рода администрации сознают, что добились они всего этого не умом своим, не талантом или знанием, а лишь в силу того, что заняли то место, которое обеспечивает блага само по себе, потому что оно, это место, сконструировано в логическом построении такого рода государства, а не является следствием живой, ежедневно меняющейся и ежечасно корректируемой необходимости.

Представитель такой власти, «освященной» авторитетом монарха, отличается ловкостью, которая помогает ему существовать и пользоваться благами, дарованными свыше, максимально долгое время не поскользнувшись даже в мелочи, а возможностей поскользнуться много, поскольку это очень трудно — властвовать над живым делом, не понимая его сути, опасаясь его и не зная законов, по которым оно развивается.

В Югославии апреля сорок первого года власть существовала лишь для того, чтобы сохранять самое себя: промышленное развитие страны не интересовало ни монарха, ни премьера; сельское хозяйство разорялось; раздираемая инспирированными национальными распрями страна не имела общегосударственной идеи, общегосударственного дела.

Штирлиц пришел к выводу, что Везич относится к той категории чиновников, которые, соприкасаясь чаще других с крамольными идеями, вышли к тем рубежам знаний, когда мало-мальски честный человек должен сделать выбор между правдой и ложью, между будущим и прошлым; он должен решиться на поступок, который поможет не ему лично — наоборот, ему лично он может повредить, но той идее, которой он считает себя обязанным служить. Такой идеей, по мнению Штирлица, для полковника Везича было дело его родины.

Придя к этому выводу, Штирлиц еще раз проверил весь строй своих рассуждений. Ошибиться он не имел права, потому что ему предстоял разговор с Везичем, последний разговор, в котором он, Штирлиц, должен найти общий язык с полковником.

«Он пошел на все, — думал Штирлиц. — Умный человек, Везич должен понимать, что сейчас самое «благоразумное» — покориться силе и пойти с ней на параллельном курсе. Он, однако, восстал против такой силы, потому что не хочет зло называть добром и его не успели, а быть может, не смогли приучить черное считать белым».

…Штирлиц встретил Везича у ворот тюрьмы в два часа ночи. Контакты Веезенмайера сработали четко и незамедлительно; приказы немецкого эмиссара шли по цепи, в которую были включены сотни людей. Один телефонный звонок штандартенфюрера вызвал к жизни десятки других звонков; ночные поездки на машинах; встречи на конспиративных квартирах; за кулисами театров; в шумных зданиях редакций; в тихих приемных врачей; в зарешеченных кабинетах полицейских офицеров, пока наконец все это не окончилось звонком в тюрьму, к майору Коваличу, которому было приказано немедленно — с соответствующими извинениями — освободить из-под стражи полковника Везича.

— Даю вам честное слово, полковник, — сказал Штирлиц, — что я узнал об этой истории в полночь. Чтобы нам можно было продолжать разговор, ответьте: вы мне верите?

— Конечно нет.

— Садитесь в машину, — предложил Штирлиц, — поедем куда-нибудь; мы помолчим и дадим хорошую скорость, а вы остынете и станете мыслить более конструктивно.

Он пронесся по широкой Максимировой дороге, засаженной громадными платанами и липами («Летом, наверное, едешь как в тоннеле»), и возле Кватерникова трга свернул к Нижнему городу, миновал центральную Илицу, поднялся в Верхний город, поплутал по узеньким улочкам, наблюдая, нет ли за ним хвоста, и остановился около огромного кафедрального собора. Открыв дверцу, Штирлиц вышел на темную гулкую площадь.

— В машине может быть аппаратура, — пояснил он Везичу, когда тот вышел следом. — Или ваши всадили, или наши. Скорее всего, конечно, наши. По-моему, ваши не хотят знать правды. «Торговая миссия» Веезенмайера их больше устраивает, нет?