Конь Рыжий - Полина Москвитина

На полу – самотканые половики, жесткие стулья, пара табуреток, железная узкая кровать под нарядным покрывалом с двумя пуховыми подушками, пустой улей с плоской крышей у кровати, а на нем – медный подсвечник с тремя восковыми свечами, стопка книг, карандаши в стакане, а возле единственного окна – накрытый стол: стряпня Ноева, нарезанное ломтиками сохатиное мясо, сало, что-то горячее в двух тарелках, сковородка с жареной рыбой, малиновое варенье в вазочке, тонкие стаканы, на черном подносе – начищенный самовар с краном в виде петушиного гребня, чайник на конфорке, сотовый мед в обливной чашке, нарезанные свежие парниковые огурцы с луком, вина в двух бутылках и в плоской бутылке – «смирновка», ножи, вилки, а посередине стола оранжевые полевые жарки. Ишь, ты! Цветы любит.

Да и сама хозяюшка выглядела нарядной, не такой, какую он помнил по Гатчине. Сейчас на Селестине было розоватое шелковое платье с длинными рукавами и глухим воротничком, отделанное кружевами по манжетам и воротничку, а на ногах вместо сапожек – туфли.

– Прошу к столу, Ной Васильевич, – пригласила Селестина. – Вы же отчаянно проголодались за день.

– Не так, штобы проголодался, а умаялся изрядно.

– У вас сошла вся опухоль с лица, – заметила Селестина. – А вот у меня так быстро не проходит. Видите, руки, как подушки, – показала Ною обе распухшие кисти.

Подвинула ему тарелку с жареным мясом, разлила вино в фужеры:

– Или вам «смирновки» налить?

– Не потребляю, Селестина Ивановна. Извините великодушно. Ни «смирновки» господ офицеров, ни разных вин.

– Серьезно? Или стесняетесь?

– Пошто стесняюсь? Пьющие не стесняются, а хлещут до умопомрачения с великой радостью, Селестина Ивановна. С меня довольно того, что казаки и мой батюшка, не то что пьют, а готовы утопнуть в самогонке. И что ни пьянка, то потасовка в станице. Али жен своих бьют и ребятишек до смерти пугают, али сами себе морды расквашивают. Отвратно видеть экое. Вот вчера, когда мы вышли на гулянье к реке Таштып большой компанией, из-за самогонки чуток побоище не произошло у меня с казаками. За Петроград и Гатчину ополчились. Будь они трезвыми – не напрашивались бы на драку. Пронесло, слава Христе. А в другой раз заклинить может. Взъярились все станичники.

– Но за что?

– Мой ординарец наговорил с три короба казакам. А головы-то у них не шибко умные, со сквознячком. Продувные.

– Мы фактически ничего не успели сделать, – призналась Селестина. – Само слово «большевик», как пугало воспринимается. Эсеры и меньшевики постарались.

– Они ишшо сами между собой перецапаются, – ввернул Ной, уплетая жареное мясо – аппетит разгулялся: с зорьки во рту куска хлеба не было.

Селестина Ивановна не притронулась к мясу. О чем-то призадумалась, глядя в темное окно: там, за окном, тревожный мир, насыщенный ожесточенною борьбою. Взяла с подоконника коробку с, папиросами и коробок спичек, размяла папироску в руках и закурила. Ной еле промигался. Комиссарша курит!

– Экое! – только и сказал. – И вы курите?!

– Курю, Ной Васильевич. Я ведь фронтовичка. У нас в батальоне, помню, ни одной не было некурящей. А вы не курите?

– Оборони бог! Ну, к чему вам травить себя ядом? Вить от одного табачного дыму сдохнуть можно.

– Я выйду в прихожую, – поднялась Селестина.

– Тогда и мне уйти надо. Нехорошо. Курите, пожалуйста, если вам нравится. Дуня тоже курит, шалопутная. Ну, да вить то Дуня!

Селестина Ивановна потушила папироску и ничего не сказала.

– Чего ж вы сами не кушаете? – опомнился Ной, управившись с мясом. – Али все ишшо переживаете ссору с папашей? Да он сам, поди, забыл про нее. А вить я вспомнил вашего отца!

– Вспомнили?

– Я ж с ним, когда он приезжал к Мещерякам гостевать, помню, – раза три плавал по Дону на рыбалку – сазанов и лещей ловили. И матушку вашу явственно помню. Рослая она была. Волосы черные и глаза черные, а лицом белая. Слышал, дед ваш, Григорий Анисимович, женат был на болгарке – привез после Турецкой войны.

– Если бы жива была мама! – горестно вздохнула Селестина, и этот ее вздох передался Ною. Он так и не расспросил бабушку про давние события! Ох, хо, хо! Времена, времена! Али так будет на века в России? Понять того не мог. Мутило душу. Если бабушка и в самом деле зарубила свою двоюродную сестру, то ведь пролитая кровь и на нем, на Ное!

– Будете чай пить? С медом.

– Без чая нельзя. У нас вить тожа десяток колодок пчел. Матушка пчеловодит, ну и я помогаю. Батюшка терпеть их не может – шибко опухает. Кровь-то у него отравлена самогонкою. Не дюжит. И курит к тому же.

Селестина покосилась на гостя. Ну, Ной! Не курит и не пьет, да еще с Дуней сравнил ее. И вышла в переднюю комнату за чайником.

Ной достал платок и вытер потное лицо и шею.

Пили густо настоенный байховый чай.

– Этакий чай был у нас в Гатчине, – вспомнил Ной.

– И я вам была так благодарна в то утро, – отозвалась Селестина Ивановна. – И каша у вас была вкусная – будто век такой не едала.

Ной кивнул:

– Завсегда так, когда человек живет впроголодь.

Слышно было, кто-то подъехал к избе и спешился. Селестина Ивановна встрепенулась.

– За мною, кажется.

– Да вить ночь на дворе?

– У нас не бывает ни ночи, ни дня, Ной Васильевич. – И лицо Селестины притемнилось.

Послышались чьи-то шаги в передней, открылась дверь и на пороге – человек в кожанке и кожаной фуражке, узколицый, глянул на Селестину и рыжеголового незнакомца, заметно удивился.

– Добрый вечер.

– Добрый вечер, Артем Иванович. Проходите, – пригласила Селестина Ивановна и представила гостя: – Познакомьтесь: хорунжий Ной Васильевич Лебедь, бывший председатель полкового комитета сводного Сибирского полка в Гатчине.

Ной поднялся.

Артем Иванович, крайне озадаченный, подал руку:

– Председатель УЧК, Таволожин.

– Здравия желаю, товарищ председатель.

Таволожин, конечно, не ждал встретить в гостях у своего заместителя казачьего хорунжего, на аресте которого он особенно настаивал. Увидел на столе бутылки с вином и в фужерах вино. Ну и ну! Как все это понимать? В каких же отношениях его заместительница с этим хорунжим?

А Селестина Ивановна как ни в чем не бывало:

– Я так и знала, что вы приедете. Ну, садитесь же. И не смотрите так на Ноя Васильевича и на меня. Тут ничего особенного нет. Я же говорила, что мы знакомые по Гатчине, и нам было не так-то легко сорвать заговор офицеров. Как я и предвидела, показания госпожи Юсковой насквозь лживые. Никаких переговоров с чехами Ной Васильевич, понятно, не вел в Самаре.

Председатель УЧК внимательно посмотрел на Ноя и Селестину, прошелся по комнате, взъерошивая густые волосы, и сдержанно проговорил:

– Я верю вам, товарищ Грива. Пусть будет так. Но госпожа Юскова настоятельно доказывала, что хорунжий Лебедь в Самаре был на переговорах с чехословацким командованием.

– Слышал, – кивнул Ной. – Для переговоров я не из фигур, должно. Кто тому поверит?! Только шалопутная Евдокея Елизаровна могла такое придумать.

Слушая простоватую речь хорунжего, Артем Иванович достал кисет, оторвал лоскуток бумаги, начал сворачивать цигарку.

– Не курите, Артем Иванович, а садитесь поужинать, – пригласила Селестина Ивановна и сказала еще, что Ной Васильевич был в Смольном и встречался с Лениным, когда разрешался вопрос демобилизации полка.

– Вот как! Но все-таки странно, что вы обошли уезд.

– Не обошел, – возразил Ной Васильевич. – Владимир Ильич поручил мне передать благодарность минусинским крестьянам и казачеству, которые добровольно сдавали хлебные излишки для голодающих губерний. Я эту благодарность передал товарищу Тарелкину.

– Тарелкину?

– Ему, как председателю Совета.

– Впервые слышу. Как же он никого из нас не информировал?

– Тарелкин, наверное, информировал, только не нас, – ввернула Селестина Ивановна. – И не просто так госпожа Юскова старалась скомпрометировать Ноя Васильевича своей клеветой. Я ее сразу поняла. Выпьете, Артем Иванович?

– С удовольствием. Только не красное. «Смирновка», кажется?

– А гость мой трезвенник. Непьющий и некурящий.

– Вот как! Офицеры, как я знаю, не обходили водочку и вина.

– Каждому дано жить по характеру и нраву.

– Вот потому и опухоль у вас прошла сразу.

– Какая опухоль?

Селестина Ивановна рассказала председателю УЧК о происшествии и гибели коня Ноя, и что она готова ему отдать Савраску, отбитого у бандитов. Нельзя же хорунжему остаться без коня.

– Вы не против, Артем Иванович?

Председатель УЧК, конечно, не против, если произошел такой непредвиденный конфуз с конем офицера. Но вот вопрос: что думает хорунжий Лебедь о будущем?

– Останетесь у себя в станице?

– Нельзя мне оставаться в станице, – отверг Ной. – Потому, как всем известно, какую я службу нес в Петрограде и Гатчине. И казаки наши тугой завязали узелок на память – исказнят вместе с семьей батюшки.