Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

(Доверительно, на «ты»!)

Я почувствовал, что эта хитрейшая, жестокая гадина, ненавидевшая моего друга Кобу, возможно, единственный человек в мире, который был мне сейчас нужен.

Мы подъехали. Особнячок с белой колоннадой едва выглядывал из-за высокого забора. Вкатились во двор. Здание оказалось маленьким дворцом конца XVIII века, одним из немногих не сгоревших во время московского пожара в дни Наполеона.

Это был особняк госбезопасности для встреч с агентурой.

Он сказал:

— Я покажу барышню, которая будет завтра главной артисткой в операции. Кстати, селить приезжающих связников нужно здесь, в этом особняке. Наша барышня будет ими заниматься. Ей нет равных в этом деле. — Он с усмешкой смотрел на меня: — Так что если и вас она заинтересует…

Он изо всех сил предлагал союз. Все-таки я ему не верил, хотя интуиция подсказывала: верь. Он был из тех людей, которые, обняв вас, заведут на минное поле и там оставят. Все это выглядело смертельно опасным и… очень обещающим!

Вошли в особняк, поднялись на второй этаж. Здесь в маленькой комнате на кровати лежала блондинка. Она лежала на животе, полуодетая, в прозрачном немецком пеньюаре, и покачивала длинной, немного полноватой ногой в ажурном (конечно, немецком) черном чулке с черной подвязкой. Лениво потягиваясь, она повернулась к нам, и из золотых волос глянули неправдоподобно огромные темные глаза. Лицо будто нарисованное, идеально правильное, только рот великоват — крупный, чувственный, с хищными блестящими зубками. Я никогда не видел такой красавицы.

— Джентльмены предпочитают блондинок. — Лаврентий усмехнулся.

Она пристально поглядела на него и захохотала.

— Ты что, сука?

— Ну, все-таки я Даша… Даша — лучше. А то товарищ и вправду подумает, будто это мое имя. Они что, нарочно здесь вешают? — так же лениво она показала ногой в окно.

Гигантское лицо Берии величественно проплыло вдоль окна и замерло на здании напротив. (Приближался майский праздник, и огромные портреты членов Политбюро, как всегда, вывешивались на домах.)

Она весело смеялась.

Берия начал объяснять ей завтрашнюю операцию (продолжал показывать, что мы вместе и у него нет от меня тайн). Она слушала, по-прежнему поигрывая ногой. И постепенно его маленькие глазки загорались, лицо багровело. Наконец он нажал кнопку на столе. Вошел офицер.

Прерывисто, торопливо Берия сказал мне:

— Я, с твоего… — (опять на ты!) — позволения, тут задержусь. В этом доме у тебя теперь тоже кабинет, ты здесь тоже хозяин. Он проводит… все покажет.

Огонь разгорался, лицо стало безумным. Уже уходя, в зеркало я видел, как он пригнул ее голову. И громко со страстной ненавистью прохрипел:

— Шлюха… Блядь… Повернись!

Офицер спешил уйти, я — нет… Я слышал ее голос, спокойный, насмешливый:

— Вы меня всегда представляете кобылой, дорогой друг. Но в этот раз это даже забавно. Чувствовать вас сзади, а видеть спереди… в окне. — И ее смех.

Дверь захлопнулась с грохотом! Он закрыл ее ногой.

Ее смех преследовал меня.

Коктейль-холл

После военной нищеты в столице шел пир трофейной роскоши.

В то время как разрушенная страна еще не поднялась из развалин и женщины по всей России ходили в ватниках и обносках, а мужчины донашивали военную форму, комиссионки были буквально набиты дорогой немецкой одеждой и немецким ширпотребом. Их привезли победители, точнее, высшие офицеры. Их дети и дети партийной номенклатуры стали столичными модниками. Молодые люди щеголяли в длинных немецких плащах, шляпах с очень широкими полями. Молодые женщины соблазняли трофейными шелковыми чулками, платьями, игривыми шляпками, вуалетками и мушками. Порой на улице Горького передо мной возникал призрак довоенного Берлина, который я так хорошо помнил. Рассказывали истории о генеральских женах, которые принимали немецкие пеньюары за вечерние платья и появлялись в них в театрах…

Продуктовые магазины по всей стране были пусты, а Елисеевский магазин в Москве ослеплял. Приехавшие в командировку в Москву из голодной провинции ходили сюда как в музей. Изукрашенный золотом и лепкой потолок, гигантские люстры, горящие тысячами огней… Здесь можно было купить розовую, нежную, «довоенную» колбасу, белый хлеб, сыр, икру, отличное грузинское вино (Коба как-то передал мне комплимент Рузвельта: «Если бы я не был президентом, я стал бы коммивояжером по продаже грузинских вин»). Продавали кофе, но домашние кофемолки были редкой роскошью, так что большинство покупателей просили «помолоть». В Елисеевском всегда витал восхитительный кофейный аромат.

Однако за всем этим пиром, за привезенной западной «роскошью» наблюдали внимательные глаза моего друга.

Уже на следующий день после речи Черчилля началось безумие — свирепая, яростная антизападная компания. Иностранные названия исчезали. «Бары» теперь назывались «пивными» и «рюмочными», но «Коктейль-холлу» на улице Горького, куда ходили в основном иностранцы, Коба велел оставить прежнее название.

В этот манящий мир сладкой капиталистической жизни всегда выстраивалась очередь из наших граждан и иностранцев. Очередью управлял стоявший за стеклянной дверью огромного роста швейцар. Он конечно же работал на Лубянке. Для «советских» очередь была длинная и неподвижная. Иностранцев швейцар пускал без очереди. Некоторые посвященные «наши» проходили мимо ожидающих и стучали кулачком в дверь (из кулачка торчала смятая солидная купюра, не заметная для очереди, но видимая швейцару). Счастливца впускали. Его встречали глаза и уши: за столиками постоянно сидели несколько «посетителей» — дежурных агентов Госбезопасности. Каждый вошедший брался на заметку. Все разговоры фиксировались.

В это время в Москву приехал мой американский «связник».

Чтобы не пугать его угрюмостью столицы, я решил встретиться с ним в «Коктейль-холле», на этом более привычном ему островке западной жизни.

Швейцару было приказано в тот день: никаких трехрублевок и, главное, никаких иностранцев, в «Коктейль-холле» должны быть только «свои» (то есть наши сотрудники) и несколько завсегдатаев — знаменитых представителей творческой интеллигенции (для антуража). Уверен, что Коба уже готовил некоторых из них для будущего процесса интеллигенции, и беседы подвыпивших деятелей культуры старательно записывались.

Я вошел. В зале за столиком сидели «творцы»: в белом смокинге с бабочкой — автор самых популярных тогда песен композитор Богословский, усатый с армянским лицом — знаменитый поэт Константин Симонов, щеголявший фронтовой гимнастеркой с орденами… К ним подсел человек в грязноватом шарфе и в шляпе, из-под которой глядели длинные усы и хищный нос. Шляпу он не снял, так и оставался в ней. Это был писатель Олеша, когда-то знаменитый, а нынче совсем не печатающийся и сильно пьющий…