Союз спасения. Восстание, которого не было - Коллектив авторов

народными и аристокрациями всякого рода, как на богатстве, так и на правах наследственных основанными. Я судил, что сии аристокрации сделаются, наконец, сильнее самого монарха, как то в Англии, и что они суть главная препона государственному благоденствию и притом могут быть устранены одним республиканским образованием государства. Происшествия в Неаполе, Гишпании и Португалии имели тогда большое на меня влияние. Я в них находил, по моим понятиям, неоспоримые доказательства в непрочности монархических конституций и полные достаточные причины к недоверчивости к истинному согласию монархов на конституции, ими принимаемые. Сии последние соображения укрепили меня весьма сильно в республиканском и революционном образе мыслей. Из сего изволит Комитет усмотреть, что я в сем образе мыслей укреплен был как чтением книг, так и толками о разных событиях; а также и разделением со мною сего образа мыслей многими сочленами общества. Все сие произвело, что я сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении. Когда с прочими членами, разделяющими мой образ мыслей, рассуждал я о сем предмете, то представляя себе живую картину всего счастия, коим бы Россия, по нашим понятиям, тогда пользовалась, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что я и прочие готовы были не только согласиться, но и предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению сего порядка вещей, обращая притом же большое внимание на устранение и предупреждение всякого безначалия, беспорядка и междоусобия, коих я всегда показывал себя самым ревностнейшим врагом. Объявив таким образом в самом откровенном и признательном изложении весь ход либеральных и вольнодумных моих мыслей, справедливым будет прибавить к сему, что в течение всего 1825 года стал сей образ мыслей во мне уже ослабевать, и я предметы начал видеть несколько иначе, но поздно уже было совершить благополучно обратный путь. Русская правда не писалась уже так ловко, как прежде. От меня часто требовали ею поспешить, и я за нее принимался, но работа уже не шла, и я ничего не написал в течение целого года, а только прежде написанное кое-где переправлял. Я начинал сильно опасаться междоусобий и внутренних раздоров, и сей предмет сильно меня к цели нашей охладевал. В разговорах иногда воспламенялся я еще, но ненадолго, и все уже не то было, что прежде. Наконец, опасения, что общество наше открыто правительством, привело меня опять несколько в движение, но и тут ничего продолжительного не делал, и даже по полку оставался на сей счет в совершенном бездействии до самого времени моего ареста.

Я вступил в службу в 1811 году в ноябре месяце из Пажеского корпуса в Лейб-гвардии Литовский, ныне Л[ейб-]г[вардии] Московский полк. По открытии кампании 1812 года находился я во фронте при полку и был с полком в сражении при селе Бородине, где под самый уже вечер 26 августа ранен был жестоко ружейною пулей в ногу с раздроблением костей и повреждением жил, за что и получил золотую шпагу с надписью за храбрость. От сей раны пролежал я до мая месяца 1813 года и, не будучи еще вылечен, но имея рану открытою, из коей чрез весь 1813 год косточки выходили, отправился я к армии графа Витгенштейна, к коему назначен был в адъютанты. При нем находился я всю кампанию 1813 и 1814 годов, и во всех был сражениях, где он сам находился. За Лейпцигское сражение получил я орден святого Владимира с бантом, а за все предшествовавшие дела 1813 года, в коих находился после перемирия, был произведен за отличие в поручики. За кампанию 1814 года получил орден Святой Анны 2 класса. По окончании войны в 1814 году был я переведен в кавалергардский полк с оставлением в прежней должности, в коей пребывал до 1821 года, быв переведен в начале 1820 года в Мариупольский гусарский полк подполковником. В 1821 году, когда открывался поход в Италию, тогда был я переведен в Смоленский драгунский полк, не оставаясь уже более адъютантом. В полку, однако же, я не был на лицо, потому что сказанный поход в Италию был отменен, а я между тем употреблен был в главной квартире 2 армии по делам о возмущении греков и по сим же делам был трикратно посылан в Бессарабию, представив тогда начальству две большие записки о делах греков и турок, которые и были отосланы к министру иностранных дел. В ноябре 1821 года был я не по старшинству произведен в полковники и в том же месяце назначен командиром Вятского пехотного полка, коим и продолжал командовать до 13 декабря 1825 года. Я никогда не бывал перед сим ни под судом, ниже в каких-либо штрафах, и даже в продолжение всей моей службы ни единого разу не был арестован и выговора не получал; а неоднократно имел даже важные поручения, за исполнения коих так был счастлив, что всегда от начальства одобрение получал.

Показания полковника Вятского полка Павла Ивановича Пестеля

В конце 1816 года или в начале 1817 я узнал о тайном обществе от г. Новикова, правителя канцелярии князя Репина, и им был в оное принят. Первоначальное намерение общества было освобождение крестьян, способов достижения сего – убедить дворянство сему содействовать и от всего сословия нижайше об оном просить императора. В 1817 и 1818 году, во время пребывания двора в Москве, общество сие приняло новое устройство и правилом были приняты правила Тугенд-бунта. В 1820 или 1821 году оное общество по несостоянию членов разошлось. Я был тогда в Тульчине, и получа сие известие, со многими членами положили, что Московское общество имело, конечно, право преобразования, но не уничтожения общества, и потому решились оное продолжить в том же значении. Тогда же общество Южное взяло свое начало и сошлось сейчас с Петербургским.

Южная управа была предводима г. Юшневским и мною, а третьего избрали мы Никиту Муравьева, члена общества Северного, дабы с оными быть в прямом сообщении. Северной же думы члены были Никита Муравьев, Лунин, Н. Тургенев, а вскоре вместо оного кн. Оболенский, а вместо Лунина кн. Трубецкой. С Польским обществом, коего директория была в Дрездене, в сношении были мы чрез Бестужева-Рюмина и Сергея Муравьева; Бестужев же был в сношении с гр. Олизаром, гр. Хоткевичем, коего жена вышла за Голицына, Городецким; сверх того, в обществе Варшавском и Дрезденском был Княжевич, на руках коего были все бумаги, генерал Тарновский, Проскура, который кажется,