Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова

– Да все в конце концов будет хорошо! Не одергивай своего ребенка каждую секунду, Лидочка, дай ей отдохнуть, – от лица всех отзывается одна сердобольная коллега.

– Этот ребенок что-то и в школе в последнее время стал хуже учиться!

Мама продолжает вслух сетовать, но в ее речи слышится какая-то странная и совсем не к месту гордость.

– Приобрела дурную привычку давить на лице прыщи. Не понимает девочка, как ей ни объясняй, что на коже появляются некрасивые ямки, которые останутся с ней до самой смерти. Не знаете ли хорошего средства от юношеских угрей? Что вы говорите, Машенька, чистотел помогает?

Тут я тихонечко встаю и как можно незаметней удаляюсь от честной взрослой компании по тропинке меж молоденьких пушистых сосенок, уводящей меня куда-то вправо.

Разноголосый диспут слышится все менее и менее… Наконец человеческие речи в моих ушах смолкают окончательно. Опять тот же самый, гигантских размеров деревянный стол на пленэре, уставленный всевозможными винами в бутылках всевозможнейших форм, привиделся мне в новом сне. Вновь я прямо-таки упивалась всеми этими разноцветными ликерами, коньяками, настойками и шампанским. Я была объята жадным и жгучим желанием выпить как можно больше, пока мама не видит, и наполняла бокал за бокалом. Случайно залила свое нарядное пенно-белое платье красным сладким вином, как и в прежнем сне, залила сильно, расстроилась, застыдилась и оттого-то проснулась.

Вот теперь в такую рань или, наоборот, в такую поздноту лежу с открытыми глазами, вглядываясь в едва-едва белеющий во мраке потолок чужой квартиры, и думать обо всем том, что со мной случилось, зачем оно так и почему, что теперь делать и как же жить дальше, мне впервые не хочется.

Однако какое странное чувство, что мое собственное существование мне больше не интересно и нисколько не занимает, хотя обычно и люди, и я любим думать о себе в будущем, о своих планах, мечтах и свершениях где-то там за горизонтом… Что мы знаем в действительности о тех горизонтах, к которым стремимся? Перед моими впяленными в потолок глазами начали вперемежку вставать картинки детства, юности и совсем недавних событий. Встают как бы в отдалении, и их детали высвечиваются под странными углами, вырисовываются совсем не те и не так.

Те, что такими важными казались прежде, уже не играют никакой роли, зато другие, мелкие и неприметные дотоле, предстают определяющими судьбу. Может быть, я не просто заболеваю, а готовлюсь умереть? Говорят, что именно на смертном ложе перед человеком как бы прокручивается вся его жизнь и он якобы успевает охватить ее цельность внутренним взором и дать всему оценку. Умирает как раз от шока «спадания пелены с глаз», когда вместо цельности видит одну сплошную бесцельность с суетой и отчетливо понимает, что не туда ходил, не то говорил и делал, не то ценил и не с теми, а все было так элементарно, так предельно просто.

И вновь отчаянно силюсь я понять душой или разумом охватить нечто невероятно важное, без чего никак нельзя мне, человеку, дальше жить как человеку. Кажется – еще чуть-чуть, вот оно – вот же… Ан нет – опять ускользнуло, а я, оказывается, беззвучно плачу, и тихие холодные слезы струятся по жарким щекам.

* * *

Когда тоненьким голоском заверещал будильник, Аленка раскрыла томные глазки и сладко-сладко потянулась у меня под бочком, потом прыжком вскочила с кровати и понеслась душ принимать и лосьоны свои втирать. Я приняла решение сегодня на курсы свои не идти, а заняться срочным восстановлением распадающейся на части нервной системы. Я намеревалась просто понежиться в свежей душистой постели и приятно побездельничать, но вместо расслабленного ничегонеделания неприятные темные мысли, как демоны, принялись толкаться в голове и грызть мозг и сердце. Да, вот и мне в удел выпала эта пресловутая русская бабья доля. А по мне куда лучше иметь драматичную судьбу артиста или пожизненную творческую муку художника. Мне не понятен трагический этот жребий. Мне непонятно, как смогла я оказаться в самом эпицентре знаменитых цветаевских строчек: «И стон стоит по всей Руси Великой: «Мой милый, что тебе я сделала?», а еще хуже – в не менее известном высказывании великой императрицы Екатерины II: «Дешева баба на Руси». Но ведь я-то никогда не считала себя дешевой и ни перед кем не пресмыкалась, не заискивала, не раболепствовала… Или все же раболепствовала, и тогда поделом мне такая кара? Где я допустила свою первую ошибку? Когда в первый раз позволила Вадиму так с собой обращаться? Когда сотворила себе идола-кумира? Теперь и не вспомнить. А ведь в незапамятные времена было сказано: не сотвори себе кумира! Эх, да что теперь!

Разъедающие даже плоть изнутри, как металлокоррозия, ноющие надсадно, как кровоточащие раны, противные мыслишки о моей несчастной женской участи приступами, подобными приступам зубной боли, возвращались в голову снова и снова. В такие моменты весь белый свет словно погружался в склизкую, туманную, болезненно тоскливую пучину. Становилось себя жалко. Не думать! Не думать! Не думать ни о чем! Все забыть! Забыть! Забыть!

Чтобы разогнать предутренний мрак, я зажгла пузатую лампу, сразу разбросавшую по спальне затейливые голубые тени, и взяла с Алениного ночного столика строгий зеленый альбом с ее стихами.

Мне снятся тяжелые сны,Просыпаюсь совсем, как от боли.Что случилось? Опять я в неволе?Ну уж нет. Пой, душа. Отдохни.Отчего ж ты так ноешь внутри?

Таковы были первые строчки, на которые упал взгляд. О, Господи, когда теперь это кончится!

Алена вернулась из ванной в неизменной зеленой маске и в тюрбане из полотенца на голове, расстелила на полу спортивный матрасик и включила мелодию, напоминающую индонезийскую.

– Постарайся, Ник, не слишком брать все в голову. Ты все правильно делаешь, у меня ситуация была еще хуже. Ведь вначале женщине настойчиво втолковывается, что она глупая, во всем бестолковая курица и должна быть безумно счастлива от того только, что с ней рядом такой необыкновенный мужчина. Потом внушается, что все ее подруги полные дуры и только муженек желает ей счастья. Чуть позже начнутся и телесные истязания. Это типичное манипулятивное промывание мозгов. О, я хорошо знаю мужчин! Тебе надо срочно поднять самооценку. Ты должна дать понять, что унижать себя больше не позволишь и что ты не та замученная и покорная жена, к которой он привык.

Заживляя мои душевные раны, Алена вытянула одну ногу вверх к потолку, другую же согнула в колене и плотно прижала к животу, а позвоночник изогнула как-то немыслимо по-змеиному; но через секунду быстро вывернулась, при этом акробатически прижав ступни к затылку. Я диву далась, как она умудряется рассуждать, находясь в таких экстремальных позах.

Вместе с подругой мы опять позавтракали тостами с джемом и выпили кофе, а, уходя на работу, Аленка чмокнула меня в погрустневшую щечку с напутствием:

– А ты постарайся себя чем-нибудь отвлечь от печальных дум, хотя по себе знаю, как это тяжело. Прими ванну с эфирными маслами, выполни укрепляющие мышцы упражнения, книжку почитай, видео посмотри, а вечером я вернусь и опять сделаю тебе гель-масочку и легкий массажик. Ничего, ничего, кисуля, как-нибудь выпутаешься, уж я-то приведу тебя в чувство!

За моей утешительницей захлопнулась дверь, и быстро замолк на лестнице проворный перестук ее остроносых сапожек. Из большого окна в гостиной я задумчиво понаблюдала высокую стройную фигуру в кожаном, немного в стиле а-ля нацистский офицер, пальто, которая стремительным шагом пересекла заснеженный пустырь по направлению к станции метро (абсолютно черное на абсолютно белом – как единственный иероглиф на шелковом шарфе; вроде бы в древнем искусстве японской каллиграфии это значило что-то важное, но что именно, не могу вспомнить), пока та совсем не скрылась из виду. Тогда я глубоко вздохнула и решила оглядеть свой новый приют. Интерьер и обстановка в доме Алены казались куда скромнее моих, и я, поддавшись печальному чувству ностальгии, вздохнула еще раз: не было тут ни моего мраморно-белого, сверкающего полировкой итальянского гарнитура; ни мягких и нежных, как щечки младенчика, сливочно-кремовых кресел из велюра; ни моих королевских, изумрудных и коралловых полупрозрачных гардин до полу; ни хорошей масляной живописи; ни зеркал в тяжелых золоченых рамах, которыми я искренне гордилась; ни переливчатых хрустальных светильников модной пирамидальной формы; все вокруг было чужим, более норвежским, демократичным и основательным. Самая распространенная в Норвегии мебель – обычная некрашеная сосна – однако довольно хорошо сочеталась в доме Алены с песочно-персиковым цветом стен и с простенькими, но приятными сатиновыми занавесочками: в гостиной – в крупных маках, а в спальне – в голубую полосочку. В самом углу, рядом с приземистым черным диваном и двумя кожаными креслами во вкусе незабвенного Иосифа Виссарионовича Сталина, стоял патированный под сталь пятиламповый торшер «Салют», на сегодняшний день, как мне кажется, самый популярный в норвежских семьях. Лично мне весь уголок показался несколько чопорным для женщины и слегка давящим на психику, зато великий диктатор точно бы его одобрил. На Алениных полках стояло полным-полно книг (когда только она успела их приобрести в таком количестве), и среди них находились совершенно замечательные, например, всеохватывающая монография о собрании Эрмитажа и Русского музея или десятитомник по архитектуре Санкт-Петербурга. Однако изюминку и прелесть подругиному жилищу придавали развешенные по стенам дивно-прозрачные акварели с видами ее родного и горячо обожаемого города: Летний сад и домик Петра, Смольный и Адмиралтейство, Зимний дворец и Медный всадник, крейсер «Аврора» и зимняя голубовато-хрустальная Нева, разведенные мосты, бунтующие кони, сфинксы вдоль гранитных берегов. Да, Аленка моя была, есть и будет истинной фанаткой столь полупризрачной и вьюжно-миражной в лиловатые зимние дни и столь туманно-мечтательной, будто бы лишь спящей в белые летние ночи русской «Северной Венеции».