Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

направились к Софийскому собору.

Глухо, как во сне, гудел колокол. На темно-синих куполах с золотыми крестами жарко плавилось солнце.

Миновав нищих и прокаженных, окруживших портал, протягивавших нам просительно руки, тянувшихся к нам исхудавшими телами, мы вошли в древнейший и почтеннейший киевский храм.

Во время немногих зарубежных поездок мне в детстве показывали памятники церковного искусства, и как ни мало я в нем разбиралась, я все же чувствовала нечто, его породившее, хотя сама я привыкла слушать в лишенных каких бы то ни было украшений церквах более или менее сухие или же елейные проповеди — их посещение должно было выражать что-то вроде национальной сплоченности эмигрантов. Здесь же ничто не говорило ни моему сердцу, ни уму, не возникало чувства единения. А в памяти навязчиво всплывали подчеркнутые красным карандашом слова о русском церковном искусстве из принесенной мной отцовской книги: «подражание Византии» и «рано застыло в своем развитии, не обретя собственных форм».

Я следовала за Виталием. Но повсюду меня окружало только онемелое, застывшее великолепие мозаичных панно, блеск золота и драгоценных камней, нигде не привлекая мой взгляд красотой пропорций; ничего не понимая, я стояла перед святыми иконами, на которых схематично проступали образы святых, темные, почти неразличимые за всем этим блеском металла и драгоценностей, все это не только обрамляло, но и облачало их, и в этом навязчивом земном облачении они как бы лишались своей сути.

Стоя перед громадным иконостасом, сильно смахивавшим на большие разрисованные ширмы в стиле рококо, которые профанировали священные сюжеты, я прочитала в своем путеводителе: «позднее нововведение». Виталий, заглядывавший в книгу через мое плечо, энергично заметил:

— Да! Введено позднее; первоначально святыни были неотделимы от молящегося народа, к ним был свободный доступ. — И он захлопнул книгу, которую я держала в руках.

Я разглядывала церковный свод с огромной Богоматерью Знамения на золотой мозаике в обрамлении фриза, украшенного восхитительными узорами. На уровне ее груди, словно в гигантском медальоне, расположился младенец Христос, а сама она простирала руки вверх, словно творя магическое заклинание.

Бесконечно долго стоял перед ней Виталий. Неужели ее образ так взволновал его? Когда я вопросительно заглянула ему в лицо, то увидела чем-то сильно смущенного мальчика. Я едва удержалась от смеха. У него был такой вид, словно он извинялся перед безмерно величественной Знаменской за то, что не знает, как вести себя перед ней. С удрученным видом он неотрывно смотрел на нее и беспомощно мял в руках кепку.

Когда мы наконец добрались до выхода и кепка Виталия снова благополучно водрузилась на его голову, я несколько раз глубоко вдохнула весенний воздух — за себя и за бедных, теснящихся в храме святых.

Виталий, однако, на шутки не отвечал, нарочитая мальчишеская серьезность никак не хотела его покидать.

Кроме того, ему хотелось высказаться.

— Такие вещи надо понимать… автор твоей книги в них совершенно не разбирается… да он о них представления не имеет! Вот если бы она сама, Знаменская Божья Матерь, могла обо всем рассказать! Она…

Но тут его неуверенные, с трудом подыскиваемые слова заглушил громкий шум на площади перед собором. Похоже, несколько старых евреев ввязались в ссору с окружающими или, может быть, самонадеянно подошли слишком близко к входу в храм? Поток проклятий обрушился на головы евреев, один из них уже пустился в бегство, полы его длинного кафтана развевались, похожие на темные крылья; его товарищ, старик с седыми пейсами, выбивавшимися из-под засаленной ермолки, что-то унизительно бормоча, медленно засеменил следом, к пыльным еврейским улочкам в пойме реки.

Двое паломников, мужчина и девушка, в пестрой одежде, какую носят в восточных областях России, стояли, опершись на посохи, и смотрели на убегавших — серьезно, без видимой насмешки, без видимого сочувствия: так из мирного домашнего уюта смотрят на нечто совершенно чужое.

Виталий обратил на это мое внимание. Но то, что он хотел сказать мне чуть раньше, так занимало его, что и эта сценка вернула его к прежней мысли.

— Ты только взгляни на этих двух! — сказал он. — Несколько недель — даже дольше! — брели они сюда, голодая, прося милостыню, они страшно устали, они совершенно одиноки в этом чужом для них море зданий, и все же они — дама! Они пришли домой, к народным святыням… Оба еврея, даже если они живут здесь давно и предки их здесь жили — а были времена их господства в городе, — они все равно незваные гости, чужие, пришельцы, потому что такие они перед Божьим дамам.

— Паломники — да! — удивляясь про себя, ответила я. — Но как ты можешь говорить об этом столь благоговейно?.. Когда ты захлопнул мою книгу, мне показалось, что ты сам продолжаешь читать из какой-то другой книги… А как же твоя злость на духовное принуждение у вас?..

Он не дал мне договорить:

— Именно поэтому, пойми же! Не знаю, что произошло, но когда я стоял перед Знаменской, мне показалось, что все озлобление вдруг свалилось с меня… Что я могу смотреть на эти вещи — и на эти тоже — другими глазами, не такими, как дома. Отвлекаясь от собственных горестных воспоминаний… Я вдруг увидел их во всей широте, во всем размахе — именно такими и создал их народ, подчиняясь необходимости, соединив воедино хорошее и плохое… Я увидел их русскость…

Виталий схватил меня за руку и шел, не отпуская ее; казалось, ему не хватает слов, и он, чтобы говорить вразумительнее, прибег к помощи рук.

— Конечно, это преследует меня все эти дни, — продолжал он, — но при осмотре вместе с другими я почему-то был слишком одинок… только сегодня… с тобой… с тобой… вдруг исчезла эта зажатость, ненависть, исчезли мои собственные воспоминания!.. осталась только память о земле, моей земле.

Моя рука вздрогнула в его руке. Я стеснялась и страдала. Я казалась себе тем старым евреем. «С тобой!» — сказал Виталий. Он не знал, что я в это время скучала. Во всем этом было что-то странное: я не могла от души радоваться, что испытанное им чувство сблизило его с матерью, хотя обычно меня радовали проявления любви к ней. Знаменская Божья Матерь и мадам Волуева в какой-то точке слились — в нечто чужое, отчуждающее. «Она даже ребенка на руках не держит как следует! — сердито подумала я, имея в виду обеих. — Как фокус показывает, поднимая вверх руки: смотрите, что я умею!»

И пока мы, как дети, молча шли по киевским улицам домой, я представляла себе, что было бы, если бы мы