Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

отступила, и я захотел разозлиться, воспылать гневом. Но необъяснимым образом мне мешали импульсные токи, проходящие сквозь тело. Что-то отключилось. Я редко выходил из себя и возмущался, хотя без сомнения был на это способен; и как любой мужик, который непременно, по злобе или нет, ввяжется в драку, если его обозвали сукиным сыном, я стал себя накручивать, но в итоге унесся куда-то далеко. Гнева не было. Лишь оторопь. И те, наверху, видимо, это почувствовали. Новый разряд был неизбежен; подхваченный бурным потоком, я погрузился во тьму.

Когда я вновь всплыл на поверхность, огни еще горели. Лежа под стеклянной плитой, я словно сдулся. Будто все конечности ампутированы. Было очень тепло. Высоко надо мною простирался тусклый белый потолок. Глаза тонули в слезах. Почему — я не знал. Меня это чрезвычайно тревожило. Я хотел постучать по стеклу, чтобы привлечь внимание, но не мог шевельнуться. Малейшее усилие сверх простого желания забирало остатки сил. В теле ощущались смутные процессы. Казалось, я напрочь утратил чувство соразмерности. Где заканчивается мое тело и начинается кристально-белый мир? Мысли ускользали, прятались в необъятной больничной белизне, с которой меня связывала, пожалуй, лишь вся гамма отступающего серого цвета. Ни шороха, только звук кровотока… Глаз не разлепить. Я существовал в другом измерении и в абсолютном одиночестве, пока медсестра не наклонилась ко мне и насильно не влила в приоткрытые губы теплую жидкость. Поперхнувшись, я все же сглотнул, и она медленно сползла в мое бесформенное нутро. Меня точно обтянул огромный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. Скользившие по мне заботливые руки будили смутные воспоминания. Меня обмывали теплой жидкостью, и я чувствовал, как нежные руки проникают в неопределенные пределы моей плоти. Стерильная и невесомая ткань простыни обволакивала меня целиком. Казалось, я подпрыгнул как мячик, переброшенный в тумане через крышу, исчезнувший из виду, ударился о стену, скрытую за грудой списанной техники, и ускакал обратно. Не знаю, сколько это продолжалось. Но теперь поверх движения рук дружелюбный голос произносил знакомые слова, однако смысл их от меня ускользал. Я напряг слух: последовательность и ритм предложений были мне понятны, как и любое изменение интонации во фразах тех, кто задавал вопросы, и тех, кто на них отвечал. Но значение слов по-прежнему скрывала поглотившая меня, необъятная белизна.

Зазвучали другие голоса. Надо мной, как непостижимые разуму рыбешки, подслеповато глядящие через стеклянные стенки аквариума, зависали лица. Вот они неподвижно застыли, потом от них отделилось две физиономии: сначала уплыли их головы, затем, вяло оттолкнувшись от крышки ящика, — кончики похожих на плавники пальцев. Таинственное во всех отношениях движение, схожее с мягким покачиванием вод во время приливов и отливов. Я смотрел, как те двое в исступлении шевелят губами. Разобрать я ничего не смог. Они опять стали переговариваться, но я так и не уловил о чем. Мне стало не по себе. У меня перед носом появился исписанный листок бумаги. С какой-то абракадаброй. Двое страстно совещались. Неизвестно почему, но я чувствовал, что ответствен за происходящее. Меня накрыло жуткое чувство одиночества; казалось, они разыгрывали диковинную пантомиму. С тревогой наблюдал я за ними с этого ракурса. Их глупый вид мне определенно не нравился. Так быть не должно. В носу одного врача я видел подсохшую слизь, у медсестры свисало два дряблых подбородка. Всплыли другие лица и в беззвучной ярости захлопали ртами. Все мы люди, подумал я и сам не понял, что имел в виду.

Появился одетый в черное мужчина, с длинными волосами, напряженным, но дружелюбным лицом и пронзительным взглядом. Пока он внимательно изучал меня и мою историю болезни, все остальные со страхом в глазах топтались рядом. Потом он стал быстро писать на большой картонке и сунул мне под нос:

ВАШЕ ИМЯ?

По телу пробежала дрожь; он словно бы назвал имя, упорядочил царивший у меня в голове хаос, и меня охватил резкий стыд. Я осознал, что не помню собственного имени. Закрыл глаза, печально помотал головой. Первая дружеская попытка наладить общение — а я подкачал. Пробую снова, погружаюсь в черные глубины памяти. Тщетно: там нет ничего, кроме боли. Он опять показал мне ту же картонку, медленно провел пальцем по каждому слову.

ВАШЕ… ИМЯ

Я отчаянно старался, нырял в черноту, пока не обмяк от усталости. Словно мне вскрыли вену и выкачали всю силу; я был способен только беззвучно глазеть в ответ. К досаде моей, он проявил невероятную активность, сделал знак передать ему еще одну картонку и написал:

КТО ВЫ?

Внутри у меня что-то отозвалось вялым возбуждением. От этих слов точно затеплились слабые, тусклые огоньки там, где раньше мельтешили только искры. «Кто я?» — спрашиваю себя. Это как попытка разглядеть одну вполне определенную клетку крови, бегущую по онемевшим жилам. Думаю, я весь — чернота, оторопь и боль, но, скорее, это не самый подходящий ответ, а просто некогда прочитанные слова.

И снова картонка:

ИМЯ ВАШЕЙ МАТЕРИ?

Моей матери… кто такая мать? Та, что взвизгивает, когда тебе делают больно, но кто она? Глупо, имя матери не забывают. Кто издавал эти звуки? Мама? Но визжала машина. Машина — мне мать?.. У меня однозначно не все дома.

Вопросы поступали безостановочно: Место рождения? Постарайтесь вспомнить имя.

Я напрягся: в памяти всплывали разные имена, но ни одно не подходило; мне стало казаться, что частичка меня есть в каждом из них; окончательно увязнув, я совсем растерялся.

Надо вспомнить, — гласила следующая картонка. Но это никак не помогло. Снова и снова я возвращался в белый липкий туман, а собственное имя ускользало между пальцев. Я мотнул головой и стал смотреть, как молодой человек на минуту исчез и вернулся в сопровождении коллеги — интеллигентного вида коротышки с пустыми глазами. Тот достал грифельную доску и вывел мелком:

КЕМ БЫЛА ВАША МАТЬ?

Один взгляд на него вызывал резкую неприязнь, и я решил, не без удовольствия, что в эту игру не играю, не хочу посылать подальше ни его самого, ни его родственников, хотя мог бы спросить: а твоя-то мать чем промышляет?

ДУМАЙТЕ

Я смотрел на него: он морщил лоб и что-то долго писал. Грифельную доску испещрили ничего не значащие имена.

Прочтя в его глазах раздражение, я улыбнулся. Первый врач, тот, дружелюбный, что-то сказал. А коротышка написал вопрос, на который я воззрился с недоумением:

КТО ТАКОЙ БРАТЕЦ КРОЛИК?

Я пребывал в полном замешательстве. С чего вдруг именно такой вопрос пришел ему в голову?