Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - Исаак Розенталь

Многих, однако, по-прежнему возмущало допущение даже в отдаленной перспективе возможности восстановления «ренегата» в партии. А.Г.Шляпников как член Русского бюро ЦК сделал с присущей ему прямотой выговор Зиновьеву (в письме из Христиании 12(25) марта 1916 г.): «Здесь мне передавали, что Вы очень ладите с Малиновским, отношение к которому среди наших товарищей крайне отрицательное. Так делать не годится»[595]. Зиновьеву пришлось оправдываться: он руководствуется вовсе не личными симпатиями, исключительно важно то, что делает Малиновский в лагере, — там 18 тыс. солдат, и Малиновский распространил среди них «много пудов нашей литературы»[596]. Уезжая в апреле 1917 г. в Россию, и Ленин и Зиновьев не сомневались, что Малиновский будет продолжать вести в плену революционную работу[597].

Последнее его письмо как будто бы подкрепляло эту уверенность: Оно написано 31 марта, но не содержит ни малейших следов тревоги за себя в связи с свержением в России монархии. Вполне по-ленински Малиновский оценивал программу Временного правительства, в которой «только одни политические вопросы, а разве ими удовлетворишь, ведь наш мужичок пока не получит земли, спокоен не будет, ему все равно, от кого, от абсолютной монархии или республики, а дай землицы». Его интересовало, «почему не слышно базельского лозунга (об использовании войны для ускорения краха капитализма. — И.Р.), что будет с пораженчеством?» И в ленинском же духе он прогнозировал последующее развитие событий: «Думаю, что то, что совершилось, нас удовлетворить не может. Хочется верить, что с тем кризисом, который назревает, не справится даже «сам» Гучков с Керенским, и тогда только грянет настоящая Революция…»[598]

Образ убежденного ленинца Малиновский эксплуатировал до конца. На суде в 1918 г. он твердил, что считает самым лучшим периодом своей жизни время, проведенное в плену: только в лагере «социализм стал для меня религией»; вся его деятельность в лагере, заявил он, «была проникнута глубоким и искренним убеждением»[599].

Соответствовало ли это действительности? Зиновьев отвечал утвердительно: пропаганду в лагере, полагал он, никак не объяснишь корыстными мотивами[600]. Но в основе поведения Малиновского лежала не только корысть. Примириться с мыслью о своей ненужности он не мог, а «культурно-просветительная» работа открывала возможность снова оказаться на виду. В плену она была менее опасна, чем в России: германское командование видело в распространении антивоенных настроений среди русских солдат средство ослабления противника, никаких препятствий со стороны лагерной администрации Малиновский не встречал (если ие считать отправку из лагеря на работу в крестьянские хозяйства, — но это не было наказанием, пленные сами туда стремились, чтобы «подкормиться»).

Во-вторых, вряд ли Малиновский сознавал, попав в начале войны в плен, насколько короткий срок отпущен российской монархии, а в таком случае война могла представляться ему всего лишь паузой между двумя этапами карьеры. Кроме того, в переписке с Малиновским Зиновьев откровенно высказывался о плачевном положении партии, совсем не похожем на то, что было перед войной: момент, писал он 10 мая 1916 г., «очень, очень трудный для нас», большевикам придется временно остаться в меньшинстве, «социал-патриоты обнаглели», «теперь того и гляди «рабочий» съезд им разрешат». В такой обстановке имело смысл подумать о более надежных хозяевах. Был ли Малиновский ими забыт? По крайней мере Белецкий о нем помнил, больше того, можно поручиться, что вспомнил он «Икса» в момент своего торжества. Случилось это в 1915 г.

Поражения русской армии обострили борьбу в правящей верхушке, она затронула и верхи полицейского ведомства. За годы войны сменилось 5 министров внутренних дел, 3 товарища министра, 3 директора департамента полиции и 4 заведующих особым отделом департамента. Раньше других закатилась звезда генерала Джунковского.

1 июня 1915 г. он воспользовался правом личного доклада царю, чтобы сообщить ему о скандальных похождениях Распутина в Москве. Этот рискованный демарш был предпринят с одобрения министра Н.А.Маклакова; не желая, однако, подвести своего непосредственного начальника в случае неблагоприятной реакции царя, Джунковский заявил, что докладывает лично от себя как генерал царской свиты, и докладная записка, им представленная, не имеет копий в министерском делопроизводстве. Выдвинутое Джунковским обоснование «вмешательства в семейные дела» монарха не отличалось оригинальностью: общение членов царской семьи с проходимцем, говорил он царю, расшатывает трон, создает угрозу династии, «а этим и России». Однако Джунковский оказался первым, кого царь выслушал до конца, не прерывая. Распутин был отлучен на два месяца от двора. Он рассказывал, что никогда не видел царя в таком гневе; не подействовал и смиренный ответ: он-де, как все люди, грешник, а не святой…[601]

Впоследствии А.Ф.Кони писал Джунковскому: «Будущий историк оценит Ваше отважное выступление против Распутина и воздаст Вашей памяти должное». Но Джунковский ошибся, решив, что добился успеха. Поступок генерала его корреспондент, отлично знавший правителей империи, справедливо уподобил действиям поводыря, который напрасно заботится о «слепцах, ведущих слепых к тяжким испытаниям»[602].

Рыцарское поведение Джунковского не помогло Маклакову удержаться, вскоре он был уволен в отставку. Беседуя с его кратковременным преемником Щербатовым, Николай II сказал, что к Джунковскому он испытывает полное доверие. А 19 августа Щербатов получил записку царя об отстранении Джунковского от должности без объяснения причин[603]. Новое назначение было невысоким: командиром бригады 8-й Сибирской стрелковой дивизии (в дальнейшем он дослужился до командира корпуса). Распутина же вскоре простили.

Последнее, что удалось Джунковскому в Петрограде, — это убедить Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, что арестованных на нелегальном совещании под Петроградом большевиков-депутатов Государственной думы следует судить гражданским судом, а не военным, на чем настаивал министр юстиции Щегловитов. Бывшие соратники Малиновского не подозревали, что ссылкой в Сибирь они обязаны Джунковскому, — в противном случае наказание было бы более суровым.

Как только Джунковский отбыл в действующую армию, в Министерство внутренних дел вернули Белецкого, на этот раз товарищем министра. Повышением он был обязан, как и новый министр А.Н.Хвостов, прежде всего Распутину. Вместе с Хвостовым и правым депутатом Замысловским он тут же приступил к осуществлению плана мести своему предшественнику. Чтобы отрезать генералу путь к возвращению «на арену государственно-административного служения», решено было политически скомпрометировать его в глазах царя. Редактору саратовского черносотенного листка «Волга» Тихменеву заказали специальную брошюру о Джунковском. Белецкий выделил для этого 6,5 тыс. рублей из секретного фонда департамента полиции, из них 2,5 тыс. досталось Тихменеву, услуги которого и раньше оплачивались из того же источника.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});