Том 13. Письма 1846-1847 - Николай Гоголь

Весь ваш Г.

На обороте: Roma. Al signore Alessandro Iwanoff (Russo). Roma. Antico Caffe Greco nella via Condotti, vicina alla piazza di Spagna.

Иванову А. А., 22 апреля н. ст. 1847 («Едва только я написал к вам письмо…»)*

155. А. А. ИВАНОВУ.

22 апреля <н. ст. 1847. Неаполь>.

Едва только я написал[864] к вам письмо*, как получил от вашего братца извещение о том, что вы сделались больны. В тот же час я отправился к Циммерману* и передаю вам всё, что он объявил. Он полагает, что это явленье чисто геморроидальное. Пластыря к груди не нужно, но к заднему проходу необходимо нужно приставить побольше пьявок, принять несколько слабительных и несколько ванн с отрубями. Призвать можете Аллерса* и ему всё это сообщить. Ехать теперь он вам полагает ненужным. Если ж и ехать, то не прежде, как поправитесь; дорога вас теперь взволнует. Ради бога, успокойтесь и не смущайте себя ничем. Мне очень прискорбно, если и я участвовал также неуместными моими письмами к вашему огорчению. Но возложите несокрушимое упование на бога. Он вас вынесет повсюду. Обо всем прочем переговорим лично.

Прощайте.

Весь ваш.

На это письмо дайте ответ хотя через вашего доброго братца, которого благодарю много за то, что он мне сообщил немедля о вас.

На обороте: Roma. Al Signore signore Alessandro Iwanoff (Russo). Roma. Caffe Greco nella via Condotti, vicina alla piazza di Spagna.

Россету А. О., 24 апреля н. ст. 1847*

156. А. О. РОССЕТУ.

Апреля 24 <н. ст. 1847. Неаполь>.

Уведомляю вас, бесценный Аркадий Осипович, что, наконец, книги[865] получены сего апреля 23 числа. Именно следующие: 2 номера «Соврем<енника>» и два номера «Отечественных Записок», два охапка «Северной Пчелы» и биография Крылова. Зачем не пришли мои «Выбранные места» и в каких местах они теперь пребывают, этого никак не могу понять. Скажите Плетневу, что я читаю биограф<ию> Крылова* с таким удовольствием, с каким давно не читал никакой русской книги. Она имеет интерес даже для ребенка и, вероятно, сделается у нас книгой народной. Теперь, как вижу я, он остался в большом выигрыше, сдавши с рук «Современник». Он теперь гораздо больше усредоточится в своих собственных силах. Кто созрел для книги, тому нечего издавать журнал. Это дело молодости. Я писал к нему от 17 апреля вслед за благодарственным письмом вам от 15 апреля. Уведомьте меня о полученьи как вашего, так и его письма. Теперь, я полагаю, много отправляется за границу, а потому вы можете упросить свезти для меня несколько книг или в Остенде, или во Франкфурт. Я бы желал получить ныне вышедшие повести Даля* и две части «Петербургских вершин» Буткова. Вообще всё, что только зацепило хоть сколько русского человека и его жизни, мне теперь очень нужно. Обнимаю вас от души и жду вновь приятных ваших строчек.

Весь ваш Г.

Адресуйте к Жуковскому.

На обороте: Pétersbourg. Russie. Его высокоблагородию Аркадию Осиповичу Россети. Петербург. Против Пантелеймона, в доме Быкова.

Шевыреву С. П., 27 апреля н. ст. 1847*

157. С. П. ШЕВЫРЕВУ.

Апреля 27 <н. ст. 1847>. Неаполь.

Благодарю очень за милое письмецо твое от 22 марта*. Мне было так приятно читать его! Прежде всего поговорим о Погодине, то есть о моем печатном отзыве о Погодине. Позабыл я <о> моих словах[866] потому, что, право,[867] не думал писать их в том смысле, в каком они кажутся тебе (хотя я сам изумился резкости слов моих, когда прочел в печати). Причиной неверности твоего вывода моя же статья. Таково действие всякого сочинения, в котором рассматривается половина дела, а не всё дело. Умолчавши о достоинствах, вывести недостатки — всегда будет казаться отверженьем и непризнаньем достоинств. Я вовсе не хотел попрекнуть[868] Погодина за то, что он работал тридцать лет, как муравей, но за то, что он не умел поступить так, чтобы увидали все, что он тридцать лет, как муравей, работал для добра. Статьи этой не нужно уничтожать, но вслед за ней я помещу письмо к тебе, под заглавием: «О достоинстве сочинений <и> литературных трудов Погодина»* — и мы увидим, в состоянии ли эти[869] недостатки затмить те его достоинства, которые принадлежат ему одному и которых никто другой не имеет. Мы рассмотрим также и то, умеет ли теперь кто-нибудь из нас так любить Россию, как любит он. Поверь, что статья эта теперь будет гораздо полезней для сочинений Погодина. Тем более, что после моих жестких слов о Погодине меня никто не станет упрекать в лицеприятии. Я не отрекусь от моих нападений, но рядом с ними выставлю только, что следует взять на вески, когда произносишь полный суд над человеком. Скажу тебе также несколько слов о замечании[870] твоем в прежнем письме на статью мою «О лиризме русск<их> поэтов» и о всем, что ни сказано о монар<хической> власти по поводу стихотвор<ения> Пушкина. Я не отвечал на это потому, что, не имея моей книги, не знал, в каком виде напечатана эта статья. Теперь, скрепясь духом, пробежал[871] Это просто бессмыслица. Статья эта[872] и у меня в рукописи выходила довольно темна, а с этими, непонятными даже для меня, обрезываньями цензуры даже таких мест, которых непропуск можно только приписать к какому-нибудь особенному умыслу самой цензуры, — просто путаница. Не говоря о разных вещах[873] поважнее, прилагаю тебе здесь непропущенный листок, служащий ответом на твой запрос о стихотворении Пушкина*. Несмотря на всю неприятность, которую с первого раза нанес мне жалкий вид статьи моей и толки, разнесшиеся в публике, о моем низкопоклонстве, я потом не только успокоился, но даже обрадовался и жду только того, чтобы на меня побольше напали со всех сторон за эту статью и, если можно, даже в Европе. Тогда только я получу голос и, в виде оправданья, могу заговорить, наконец, о том, каким образом богатством милости и всепрощающей любви может уподобиться монарх богу. Много есть вещей, которых по тех пор не найдешься, как сказать, покуда не нападут на тебя. Мысль статьи этой была добрая. Поверь, что нам всем следует уметь прощать и помнить ежеминутно о том, что уменьем прощать мы более всего можем уподобиться богу.

Слово о моем отречении от искусства. Я не могу понять, отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моем от своего таланта и от искусства, тогда как из моей же книги можно бы, кажется, увидеть было, хотя некоторые, какие страдания я должен был выносить из любви к искусству, желая себя приневолить и принудить писать и создавать тогда, когда я не в силах был, когда из самого предисловия моего к второму изданию «Мертв<ых> душ» видно, как я занят одною и тою же мыслью и как алчу забрать тех сведений, которые мне нужны для моего труда. Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват ли я в этом? Что ж делать, если заставлен я многими особенными событиями моей жизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват тот, без воли которого не совершается ни одно событие.

Появление моей книги, несмотря на всю ее чудовищность, есть для меня слишком важный шаг.[874] Книга моя имеет свойство пробного камня: поверь, что на ней испробуешь как раз нынешнего человека. В сужденьях о ней непременно выскажется человек со всеми своими помышлениями,[875] даже теми, которые он осторожно таит от всех, и вдруг станет видно, на какой степени своего душевного состояния он стоит. Вот почему мне так хочется собрать все толки всех о моей книге.[876] Хорошо бы прилагать при всяком мнении портрет того лица, которому мнение[877] принадлежит, если лицо мне незнакомо. Поверь, что мне нужно основательно и радикально пощупать общество, а не взглянуть на него во время бала или гулянья. Иначе у меня долго еще будет всё невпопад, хотя бы и возросла[878] способность творить. Я очень жалею, что не попали в мою книгу письма к разным должностным и государственным людям. Меня бы, конечно, тогда разбранили бы еще больше. Сказали бы еще более: не в свое дело залез и впутался, но тем не менее по поводу этих статей обнаружилось бы передо мною многое внутри России. И многие, в желании доказать мне мои ошибки, стали бы рассказывать те вещи, которые именно мне нужны. А этих вещей никакими просьбами нельзя вымолить. Одно средство: выпустить заносчивую, задирающую книгу, которая заставила бы встрепенуться всех. Поверь, что русского человека, покуда не рассердишь, не заставишь заговорить. Он всё будет лежать на боку и требовать,[879] чтобы автор попотчевал его чем-нибудь примиряющим с жизнью (как говорится). Безделица! как будто можно выдумать это примиряющее с жизнью. Поверь, что какое ни выпусти[880] художест<венное> произведение, оно не возымеет теперь влиянья, если нет в нем именно тех вопросов, около которых ворочается нынешнее общество, и если в нем не выставлены те люди, которые нам нужны теперь в[881] нынешнее время. Не будет сделано этого — его убьет первый роман, какой ни появится из фабрики Дюма*. Слова твои о том, как чорта выставить дураком*, совершенно попали в такт с моими мыслями. Уже с давних пор только о том и хлопочу, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чортом. Я бы очень желал знать, откуда происхожденьем тот старик, с которым ты говорил. Судя по его отзыве о чорте, он должен быть малороссиянин. Жду с нетерпением всех печатных критик.[882] Отныне адресуй всё к Жуковскому. Из Неаполя отправляюсь на днях. Июнь буду близ Франкфурта на водах. Конец июля, весь август и начало сентября буду на морском купаньи в Остенде, которое одно доселе мне помогало. Осенью вновь в Неаполь затем, чтобы оттуда на Восток. Не позабудь прислать с какой-нибудь оказией те книги, о которых я просил, то есть русские летописи и «Русские праздники» Снегирева. А если[883] накопятся деньги, то памятники раскрашен<ные> Москвы Снегирева*. При сем отдай письмо Щепкину* и напиши мне, что он скажет на него в ответ. Обнимаю тебя от всей души. Ради бога, не забывай меня и пиши ко мне. Письма ко мне любящих меня — сущие для меня благодеяния, почти то же, что милостыня нищему.